— Эй, Мари, Жанна, Изабель! Где вы там? Брат вернулся!

В окнах появились любопытные лица, из ближайших лавочек высыпал народ, люди начали восклицать: «Шарль вернулся! Шарль! Да в какой шикарной карете! Настоящий аристократ!»

На балконе второго этажа появилась пухленькая дама в чепчике, посмотрела вниз и, всплеснув руками, проговорила:

— О, мон Дьё![72] В самом деле Шарль!

— Что, узнала? — рассмеялся господин гувернер.

— Ну, еще бы. Думаешь, если у тебя теперь лысина, стал умнее? — И поспешно скрылась.

Вскоре из парадного показалось все их семейство: посреди шла сухонькая старушка с серыми тусклыми глазами и наполовину беззубым ртом — нижние клыки вылезали на верхнюю губу, как у бегемота; три сестры в одинаковых чепчиках и шейных платках, только юбки разных цветов, но неяркие; а за ними кудлатый песик. Со слезами на глазах стали обнимать, целовать любимого сына и, соответственно, брата. Он их успокаивал:

— Хватит, хватит плакать. Все же хорошо — я приехал.

Познакомил со своими попутчиками. У мадам Ромм появилась в лице растерянность:

— Дорогой Шарль, как же мы поселим у себя этих знатных господ? Столько человек сразу не поместятся. И куда поставить карету с лошадьми?

— Ах, маман, не переживайте. Господа устроятся в лучших номерах на постоялом дворе. Там же разместим и коней с каретой. Я обязан быть при моем подопечном, так что не стесню вас тоже. Мы придем к вам в гости отобедать. Приготовьте моих любимых улиток, запеченных в раковинах, — русские не пробовали таких, я думаю.

Разместившись на постоялом дворе, Воронихин, чтобы скоротать время до обеда, вышел с альбомом на открытую галерею и, полюбовавшись видом окрестностей, начал рисовать расположенную рядом Базилику Сент-Амабль — с островерхой башенкой посреди, на которой высился тонкий ажурный крест. Не заметил, как сзади подошел Григорий Строганов. Оба молодых человека ни разу не говорили друг с другом о своем фактическом родстве: бывший крепостной из стеснения, нежелания казаться навязчивым, а барон из ревности — он считал, что отец не должен был снисходить до холопки. Словом, поначалу вообще не общались, лишь кивали при встрече сдержанно; карточные игры растопили лед, а предельная скромность Андрея и отсутствие каких бы то ни было претензий ни на что успокоили Григория; разумеется, и талант рисовальщика тоже подкупал. Посмотрев с прищуром на набросок Воронихина, сводный брат сказал:

— Интересно, а какой век ее постройки?

Начинающий зодчий ответил:

— Судя по всему, позднее Средневековье. Впрочем, я могу ошибаться, кое-какие элементы говорят и о более раннем происхождении. Думаю, она подвергалась реконструкции не раз.

— Ромм поведал, что святой Амабль — покровитель их города.

— Да, угодник скончался здесь в пятом веке от Рождества Христова. И в самой базилике — его останки.

— Вы пойдете заглянуть внутрь храма? — посмотрел на него Григорий.

— Непременно. Там, должно быть, красиво. Я люблю средневековые витражи.

— Да, я тоже. А хотите, прогуляемся вместе?

На душе Андрея от подобного приглашения сразу потеплело.

— Был бы рад весьма.

— А когда?

— Да хотя бы завтра с утра. Можем посетить мессу и послушать орган. Станем брать Попо?

Но барон поморщился:

— Нет, не нужно. Шалопай, по-моему, равнодушен к таким красотам. И к тому же Ромм не отпустит его одного, сам увяжется с нами, а тогда нам не избежать часовой лекции о святом Амабле.

Воронихин весело рассмеялся:

— Хорошо, согласен.

— Значит, договорились. — И Григорий протянул собеседнику ладонь.

Подивившись такой доброжелательности еще больше, бывший крепостной с удовольствием пожал ему руку. Видимо, воздух цивилизованной Франции действовал на русского аристократа положительно, демократически.

Прожили на родине мсье Шарля три недели в ожидании денег из Петербурга. Городок осмотрели вдоль и поперек, побывали в гостях у многих знакомых и близких гувернера, покатались по живописным окрестностям, подружились с сестрами Ромм, и, конечно же, Воронихин рисовал их портреты, в том числе и самой мадам. Больше всех радовался пребыванию в разлюбезной его сердцу Франции Попо и просил своего наставника ехать дальше не в Швейцарию, как было намечено, а в Париж. Шарль и де Мишель колебались между долгом и своими желаниями, но Григорий настаивал на Швейцарии, говоря, что давал слово дяде — Александру Сергеевичу и отцу — Александру Николаевичу тратить время на образование, а не на гульбу. Воронихин его поддерживал. Наконец, пришли деньги от Строганова, вместе с ними — письмо, где барон сожалел о случившемся с де Ла Колиньером и просил не забывать о цели путешествия — расширение познаний молодых людей, прежде всего в Швейцарии. Что ж, Попо пришлось подчиниться. А тем более Ромм его заверил: перед возвращением в Петербург посетят Париж обязательно. Оставалось только надеяться.

Пробыли в Женеве двадцать месяцев. Слушали лекции видных тамошних ученых, колесили по главным городам, съездили в Италию, впрочем, ненадолго. Безмятежная жизнь просвещенных странников поменялась у них в одночасье: в середине апреля 1789 года получили известие из России — умер барон Строганов Александр Николаевич, общий родитель Григория и Андрея. Братья сидели сгорбленные, подавленные. Воронихин — более отрешенно, он считался ребенком незаконным, непризнанным и воспитывался фактически у чужих людей; видел отца в доме Александра Сергеевича несколько раз, даже был однажды представлен, без каких бы то ни было теплых чувств ни с одной из сторон; словом, папа, в отличие от дяди, никакого интереса к судьбе сына не испытывал (может, чисто внешне, кто знает). А Григорий вначале сдерживался, крепился, а потом вдруг расплакался, как ребенок. У Андрея подкатил комок к горлу. И, не думая больше об этикете, под наплывом чувств, обнял сводного брата крепко. Прошептал, гладя по спине:

— Ничего, ничего, держитесь. Бог дал — Бог взял.

Брат ответил искренне, тяжело вздыхая:

— Понимаю умом, конечно… Но на сердце рана…

Несколько мгновений сидели, тесно прижавшись друг к другу, вроде взаимно подпитываясь энергией.

— Коли выехать завтра, можно успеть на девятый день, — подсказал Воронихин.

— Ты поедешь? — поднял на него заплаканные глаза Григорий.

— Нет, увольте. Появление мое у вас в доме вряд ли будет понято правильно. Я схожу на его могилку по приезде, один. А уж вам непременно ехать надо.

— Да, поеду вместе с де Мишелем. — Сжал запястье брата. — За сочувствие спасибо, Андре.

— Ах, не стоит благодарности, ваша светлость.

— Прекрати мне говорить «ваша светлость», — покривился тот. — Вы с Попо на «ты», будь же и со мною, пожалуй.

— С превеликим удовольствием, ва… твоя светлость!

Оба улыбнулись невесело.

Больше Григорий к ним не возвращался. Де Мишель вернулся в Женеву один в первых числах мая и застал остальных путешественников в состоянии полной аффектации. И сильней остальных волновался Ромм — бегал по комнате, размахивая тонкими ручками, и выкрикивал отдельные невнятные фразы:

— Выборы! Он назначил выборы! Вы-то думали? Мы-то думали? О, парламент! О, Конституция!

Более спокойный де Мишель, раскурив трубочку, удивился:

— Выборы? Парламент?

Ситуацию прояснил Попо: из газет узнали, что король Франции Людовик XVI, подчиняясь настроениям в обществе, объявил о выборах в некий орган парламентского типа, где представлены будут не только аристократы с духовенством, но и третье сословие — фабриканты, банкиры, торговцы, ремесленники. А в Париже происходят волнения, многие требуют более широкого представительства простого народа.

Де Мишель сказал:

— Я боюсь, что его величество опоздал с реформами. Начинать надо было раньше. Посмотрите, как Англия живет — и король, и парламент, помогающий и торговлю обеспечить, и производство. Все довольны. Мы отстали от них навек.