* * *

Известие о болезни юной затворницы горной хижины пришлось Свами по душе.

– Этот сон принимают за смерть, – сказал он задумчиво. – Зелье, которое мы ей дали, может принести такой сон. А мы влили в девчонку половину коровьей меры.

– Мы дали? – гневно спросил юноша.

Хотар не оценил порыва его души. Дадхъянч успокоился и спросил снова:

– Она выживет?

– Это известно только богам. Оставим им решать.

– Может быть, помочь им с решением этого вопроса? – задерзил молодой буян, метнув в хотара такой взгляд, что Свами подавился ответным словом.

Весь следующий день Дадхъянч таскал воду жертвенным животным. В стойло. Этой водой можно было бы напоить всю деревню. Дадхъянч выливал её из бурдюков в глубокую яму, которая не желала наполняться. Хотар ещё не открыл воды. Он ждал вечера. Никто, кроме Дадхъянча, пока не знал, принял ли змей жертву. Закон заставлял хотара объявить об этом не позже третьей ночи после жертвоприношения. Потому таскание воды, приговорившее строптивого юнца к изнурительному тяжлу, выходило против Закона. Дадхъянч хотел, чтобы в деревне все это видели. Он носил воду через деревню. Уходя в сторону от жертвенников и от дома хотара на немалые сотни шагов.

Свами, заметив, что удумал Дадхъянч, побагровел от злости. И ещё Свами подумал, что вечером, когда он будет лукавить о ненапрасности жертв, о счастливых родителях, спасших своим чадом всю общину и о прочих благоявлениях, ему будут мешать неверные глаза молодого брахмана. Свами решил отпустить юношу в горы до следующего дня. Пусть себе добродействует.

Дадхъянч избрал старый и верный путь к Орлиному ручью. Он занимал больше времени, зато был надёжнее. А сегодня Дадхъянч не хотел рисковать. Юноша нёс полную котомку лепёшек, молочный бурдюк, укуток из тёплой пряжи, и всё это навалилось ему на плечи. С такой поклажей лазить по горам или продираться сквозь густую зарбсть парного, заболоченного мелколесья, он не хотел. Брахману было не положено носить при себе оружие. Но Дадхъянч решил, что при встрече с данавам одной молитвы ему будет мало. И он вооружился в дорогу длинным костяным ножом. Кроме того, вчерашняя схватка с леопардом вовсе не отвратила дух юноши от щемящего душу вопроса «кто кого?». Столь близкого мятежным, самопытким кшатриям. «Жизнь брахмана слишком скучна и покойна, – думал Дадхъянч, – это лишает её общинной пользы. Знания брахмана нужны общине. Нужны ли они ему самому? Может быть, помимо знаний, ему нужны испытания, которые устраивают себе кшатрии? Человеку нужны испытания, иначе он превращается в сытое животное». Впрочем, Дадхъянч не нашёл бы сейчас ответа, хотел бы он вновь повстречаться с леопардом? Чтобы совсем уже отвести от себя подозрения в сходчивости с «сытым животным».

Над хижиной кружили дикие голубицы. Брахман подумал, что это хороший знак. Он отдёрнул дверное запахало и вошёл внутрь. Гаури не просыпалась. Травяной навал поверх её тела убедил в этом глаза юноши. Она не просыпалась. Ни одна травинка не шелохнулась на Гаури после вчерашней заботы о ней Дадхъянча.

Юноша сбросил котомку и принялся за работу. Сегодня он поил Гаури молоком. Ему показалось, что губы девушки дрогнули, когда по ним скользнула струйка настоенного на меду молока. Дадхъянч переворошил её постель и укутал Гаури в выткань из козьей пряжи, которой юноша лечил зимние лихорадки. Он подумал, что хижине нужен очаг. Правда, её камышовая крыша загорелась бы от первой искры, и потому прежде следовало перестелить кровлю. Она выкладывалась жердями и обмазывалась глиной. Снизу и сверху. Жерди выкладывали так, чтобы глина держалась, не осыпаясь на голову. Юноша забрался на высокий и плоский камень, служивший в хижине столом, и распотрошил ножом крышу.

Гаури не могла видеть того, что творилось вокруг. Не могла, но видела. Точнее – понимала. Она понимала каждый жест этого юноши, спасавшего её, но такого беспомощного в своей доброте. Она понимала его беспомощность. Было бы неверно полагать, что Гаури боролась за свою жизнь. Нет, это жизнь сейчас боролась за неё. А девушка была безучастна к этой борьбе. Как безучастен к своему спасению каждый, стоящий на пороге вечности. Здесь человек уже равнодушен к самому себе. Он постигает другую форму жизни, путь к которой лежит через таинство покоя и безразличия.

То, в чём сейчас пребывала Гаури, не имело ни времени, ни названия, ни своего видимого или опознаваемого места. Это частично находилось в её теле, поскольку земная жизнь Гаури ещё держалась в теле девушки каким-то невероятным образом. Вопреки всему. Чем и вызывала томительное ожидание перемен. Её собственное существо, независимое, как оказалось, от земного бытия, стояло на пороге величайшего открытия другого, таинственного пути, и потому испытывало лишь угнетение от борьбы за возвращение назад.

Мир вокруг Гаури был полон новых звуков и красок. По-видимому, они составляли ту часть человеческого восприятия, которая всегда существует только в запасе наших возможностей и открывается лишь таким необычным способом. Сквозь эти звуки и цвета явственно проступал молодой брахман, каким его опознавало земное существо Гаури и доносили до поражённого сознания девушки её иллюзии.

Брахман перестелил крышу хижины, распахнув огромный зёв звёздному небу, вымазал жерди глиной и натаскал в жилище больших, плоских камней. Он выложил очаг под звёздами, укопав камни в землю, и развёл огонь. И тут Гаури, впервые за всё это время, потянулась жизнью в своё умертвлённое тело. Потянулась в боль пробуждения. Земной огонь подтолкнул её к этому, передав своё тайное заклятие нынешней жизни девушки. Но она не проснулась. Ей не хватило для этого сил.

Дадхъянч каждый день приходил в горную хижину. Дорога длиной в шестину дня стала для него привычной и незамечаемой. Он разжигал огонь в очаге и грел над углями котелок с молоком, соструганный для этих целей из крепкой древесины шелковицы. Он одымлял жилище пахучими травами и втирал в волосы девушки густотёртое снадобье. В углу хижины молодой брахман сладил себе лежанку и теперь каждую ночь спал возле Гаури. Хотар больше не оставлял его на вечерние жертвоприношения. Хотар стал думать, что путь юноши в познании Закона привёл его совсем не туда, куда направлена судьба брахмана. Это даже радовало Свами. На предстоящем празднике Дадхъянча уже не допустили бы к жертвенным животным. Как утратившего дух Брахмы.

Юноша скинул у входа котомку и вошёл в хижину. Угли в очаге совсем прогорели, став пригоршней остывшей золы. Юноша подумал, что вышли дрова и теперь придётся весь вечер собирать хворост. Иначе утром снова нечего будет жечь. Стояли тёплые летние ночи, но здесь в горах, возле водопада, только опламенённый очаг спасал от сырости. Дадхъянч вспомнил, что он оставил трут у Свами. Брахман присел на край лежанки Гаури и сокрушённо встряхнул головой. Это значило, что первую четверть ночи ему предстояло высекать огонь искрами. Вот и нашлось занятие на сегодня. Юноша вздохнул, и только теперь его глазам раскрылось что-то необычное. Дадхъянч посмотрел на лежанку… она была пуста!

По склону, от гремучих струй, летящих со скал, шла Гаури. Казалось, что её невесомое, полупрозрачное тельце держал на себе ветер. Волосы и лицо Гаури покрывала холодная пыль водопада. Девушка отвела глаза от вечернего солнца, и её взгляд остановился на Дадхъянче. Он не мог вымолвить ни слова. Гаури притронулась к светлым потокам разлитых по плечам волос. Её рука скользнула вниз и пала, остыв на полупрозрачном теле. Девушка вдохнула воздуха сырых, мшелых камней и улыбнулась своему юному спасителю.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Откуда ты. Индра? Хоть ты и могуч,
идешь один… Что же ты так?
(Ригведа. Мандала I, 165)

Виштар приподнял голову. Варевом тонкого солнца застыло над ним сладкое летнее утро. А может быть, это был день? Или вечер? Виштар попробовал вздохнуть. Его грудину будто когтями выскребли изнутри. Прикосновение воздуха к этой ране создавало жгучую, въедливую боль. Казалось, он лишился глотки или носовой утробы. То есть того, что успокаивает в себе, в своей телесной осаде, несущийся в грудь воздух. Виштар почувствовал, что демон Раху зажёг в нём одну из горячих лихорадок. Сухожар томил тело воина. Опалял его нутро, подпекая омявшуюся телесную крепь.