Мэй поставила чашку на стол.

— Чай что-то не того, — робко пожаловалась она.

— Что верно, то верно, — спокойно согласилась Виктория. — Старуха прижимиста. Не знаю уж, где она такой покупает, — она сама за ним ходит. В прошлый раз я нашла в нем мышиный помет — и, заметь, в запечатанном цыбике. Я… Тебе плохо, Мэй?

— Да, что-то совсем нехорошо, — слабым голосом ответила Мэй.

— Тебя часом не вырвет? — спросила Виктория с тревогой, каковой всегда сопровождается подобный вопрос.

— Боюсь, меня…

— Так, ради Бога, беги поскорей, ты знаешь, где у нас туалет, — приказала старшая сестра, немедленно ее выпроводив.

Мэй и вправду основательно вырвало; спазмы были очень сильные, и Виктория даже снизошла до того, чтобы поддержать сестру, пока та корчилась над унитазом. Ничего страшного, однако, не воспоследовало; больше того, Мэй, пожалуй, даже полегчало после того, как ее вывернуло; можно было подумать, что она всего-навсего случайно глотнула настойки рвотного корня. Но в ту минуту ей показалось, что она умирает, о чем она и заявила дрожащим голосом. Сестра выказала сочувствие, что было весьма на нее непохоже.

— Нет, Мэй, мне это не нравится; совсем не нравится. Ты вся из себя белая. Вдруг ты и в самой деле заболела? Иди-ка ты прямо домой и ложись в постель, а с утра пораньше я первым делом тебя проведаю. Проводить тебя эта старая ведьма все равно меня не отпустит, не стоит и просить; но завтра я встану пораньше, накрою к завтраку и мигом добегу до тебя.

Она суетливо помогла сестре натянуть пальто и выставила из пансиона — удивленную и немного обиженную. Но Мэй и вправду слегка струхнула: подобной сестринской заботы она от Виктории в жизни не видела, так, может, она и в самом деле больна? Вообще-то ей казалось, что во всем виноват этот противный чай, а от упоминания про мышиный помет кого хочешь вывернет. Впрочем, и впрямь лучше пойти домой, а если Виктория к ней утром заглянет, так вреда не будет.

Стоя у подвального окна, Виктория почему-то проводила сестру довольным взглядом. Миссис Мулхолланд она ни словом не обмолвилась о происшествии.

Если бы на другое утро около пяти на одной из небогатых улочек Кемберуэлла случился ранний прохожий, он мог бы заметить женщину среднего роста, одетую во все черное и под черной вуалью. Женщина шла спокойно, не спешила, причем звука шагов не было слышно — вероятно, туфли у нее были на резиновой подошве. Она прямиком направилась к угловому дому, где жила тетя Этель, и бесшумно открыла дверь ключом. Изнутри к двери был приделан засов, но притолока много лет тому назад покосилась, и засов не запирался. Добрые полминуты женщина простояла в прихожей, прислушиваясь. В доме царила мертвая тишина, лишь тикали большие напольные часы.

Уверенно, хотя и бесшумно, словно не раз бывала здесь раньше, женщина прошла к спальне тети Этель, тихо повернула ручку и навострила уши. Ровное дыхание спящей. Женщина вошла, закрыв за собой дверь.

Итак, в спальне темно, только чуть белеют наволочки и отогнутый край простыни. Расплывчатое круглое пятно на подушке — это голова старой дамы. У кровати застыла черная фигура. Окажись вы рядом в ту минуту — все равно не смогли бы разобрать, что делают ее руки. Вроде бы скользят под голову спящей, под вторую подушку. Что-нибудь выкрасть? Нет, руки нащупывают саму вторую подушку. Резким рывком — как не походит это на осторожную вкрадчивость предыдущих движений! — подушка выдернута из-под головы старой дамы, наброшена ей на лицо и прижата с чудовищной силой. Спавшая рвется, дергается вслепую, что есть мочи молотит ногами по постели, ее пальцы, похожие на птичьи когти, хватают воздух, но не могут нащупать убийцу. Подушка глушит все звуки и хрипы.

Проходит несколько минут, а кажется, что целый час. Руки все жмут и жмут на подушку. Конвульсии начинают слабеть, но руки не могут ждать. Крепкие пальцы проникают в подушку, раздвигая перо, нащупывают шею, и вот уже большие пальцы с бешеным наслаждением впиваются в горло жертвы и не отпускают.

Немного погодя черная фигура выпрямляется с еле слышным вздохом. Возникает слабый луч света, как от маленького карманного фонарика с почти севшими батарейками. Подушку отбрасывают, и над губами старой дамы появляется зеркальце, из тех, какие носят в ридикюлях. На гладкой поверхности — ни дымки, ни малейшего запотения. Зеркальце держат над губами до тех пор, пока его хозяйка не убеждается, что оно так и останется незамутненным, щелчок — и луч света от фонарика исчезает. В темноте руки возвращают подушку на место, наскоро разглаживают постель. Черная фигура бесшумно выскальзывает из комнаты.

Снова на улице. За угол, еще раз за угол — мимо безмолвных строений и немигающих электрических фонарей. Поворот на главную улицу — и прямиком к телефону-автомату.

Женщина в черном опустила монету в два пенса и набрала, но не три девятки[24], а номер местного полицейского участка. Когда подняли трубку, женщина затараторила необычайно пронзительным, однако негромким голосом:

— Ой, приезжайте скорей, приезжайте скорей. У мине двоюродная бабуня померла. Ой, жуть какая… Померла, говорю вам, а я тут совсем одна. Вы что, хочете, чтоб меня тоже порешили?.. Дьюк-стрит, дом 68… Приезжайте сюда, не задавайте глупых вопросов.

Дежурный сержант, пытавшийся остановить поток испуганных причитаний и как-то ответить, механически записал время поступления звонка — 5.52. — и лишь после этого начал действовать.

Женщина повесила трубку, подумала и набрала номер Этель. У Этель были деньги, был и домашний телефон. После долгих звонков вызова в трубке послышался голос Айрин.

— Кто это звонит ни свет ни заря? — спросила та раздраженно.

Женщина в черном отвечать не стала — нажала на кнопку возврата монеты, забрала двухпенсовик и ушла. Айрин проснулась и теперь не заснет; она впустит полицию, и, возможно, ее попросят кое-что объяснить. Женщина в черном ушла от телефонной будки и через две минуты села на один из первых трамваев, который заметила еще издали. Все, в том числе и кондуктор, клевали носами, а внешность у женщины была самая заурядная. Ее вполне можно было принять за старшую уборщицу, которая едет к месту работы. Вряд ли кому пришло бы в голову обратить на нее внимание или запомнить. Никто и не запомнил.

Точнехонько в шесть утра миссис Мулхолланд, как повелось уже многие годы, на минуту проснулась. Бросила взгляд на часы и прислушалась, встает ли прислуга. Последнее время Виктория пару раз проспала. Хозяйка пансиона услышала звон будильника, донесшийся из комнаты прислуги и почти сразу же оборвавшийся. Вскоре послышался грохот перевернутого стула — этот звук нельзя было спутать ни с каким другим. «Какой она становится неуклюжей», — подумала миссис Мулхолланд и перевернулась соснуть еще полчасика. В половине седьмого ей в постель принесут чашечку чая.

Без двадцати семь. Чая не принесли. Миссис Мулхолланд встала, закуталась в халат и позвала с верхней площадки:

— Виктория!

Никакого ответа. Злая и замерзшая, она прошлепала на кухню. Стол был накрыт к завтраку, подносы выставлены, портьеры раздвинуты, все в полном порядке. Но чайник не грелся, а на столе лежала сложенная вдвое записка:

Миссис Мулхолланд сильно рассердилась и, когда Виктория вернулась около половины восьмого, пригрозила расчетом. Виктория и бровью не повела — заявила, пусть будет так, как угодно хозяйке, а только нет у нее ни отца, ни матери и ее долг — заботиться о младшей сестре, которой, рада она сообщить, хоть никто ее и не спрашивал, теперь много лучше. Миссис Мулхолланд крепко подумала, вспомнила, что хорошую прислугу нынче днем с огнем не найдешь, и решила закрыть глаза на самовольную отлучку. Виктория поднялась к себе, прибралась в комнате, снесла на кухню и бросила в огонь два обрывка шнурка и свечной огарок — и больше в утро не произошло ничего интересного до той самой минуты, как явилась полиция.