Для завершения картины следует описать еще четырех человек. Эдвард Гиллингем, наставник Филиппа, не присутствовал при кроличьих эскападах. Он приезжал на занятия все реже и реже, а в сентябре вообще не появился, ибо миссис ван Бир решила, что Филиппу следует отдохнуть, потому что учение его «перенапрягает». Возможно, такое решение было вызвано ревностью к учителю — Филипп его обожал. Мистер Гиллингем не проявлял к своему болезненному подопечному особого интереса, он был разумен и терпелив, а главное, единственный из всех обращался с мальчиком как с нормальным человеческим существом. Но о том, что послужило непосредственным поводом к его отставке, он так никогда и не узнал. Несколько месяцев он успешно занимался с Филиппом, но в мае миссис ван Бир начала отменять по телефону занятия, сперва на день-другой, а потом, бывало, и на целую неделю. Поскольку платили ему в любом случае, он не стал допытываться о причинах. Если б ему пришла в голову мысль, что миссис ван Бир подумывает его рассчитать, как только подыщет более устраивающую кандидатуру, он, возможно, проявил бы должное любопытство.

Миссис ван Бир верила в астрологию; вторую воскресную газету она покупала только из-за странички «Советы со звезд». Однажды Филипп спросил мистера Гиллингема об астральных предсказаниях, и тот, ни о чем не подозревая, ответил как думал. В воскресенье, когда Розалия пришла в ужас из-за того, что Сатурн сулит неудачи на вторник, Филипп заметил:

— А мистер Гиллингем говорит, что в такую чепуху верят только бестолковые старухи.

— Не смей так со мной разговаривать! — одернула Розалия, покраснев.

— Мистер Гиллингем говорит, что эту воскресную газетенку следует притянуть к суду за мошенничество. Планеты не могут…

— Не рассуждай о том, чего не понимаешь.

— Планеты вращаются вокруг Солнца, — спокойно проинформировал Филипп, — а Земля всего лишь одна из планет. Планетам до нас дела нет, они с нами не считаются. Мистер Гиллингем говорит, только дураки этого не знают.

— Я тебе уши пооторву, если будешь так со мной разговаривать, — завизжала тетушка. Но не исполнила своего обещания. Побоялась, что, ударь она Филиппа, Родды донесут мистеру Гендерсону, а в глазах закона ее права на опекунство были весьма уязвимы.

Ибо Родды, хотя и были слугами и знали свое место, находились в доме уж никак не на менее законном основании, чем она сама. По условиям завещания сэра Генри, она не могла дать им расчет, и у нее не было решительно никаких причин полагать, что они на ее стороне.

Родд, смугловатый черноволосый мужчина, очень подвижный, несмотря на свои шестьдесят два года, ухаживал за садом, чистил обувь, топил печи и занимался всем прочим, как и во времена сэра Генри. Пятидесятисемилетняя миссис Родд была женщиной полной, седой, с приятными чертами лица и большой волосатой бородавкой на подбородке. На сторонний взгляд, они являли собой пару типичных «старых слуг», преданных памяти Старого Хозяина, любящих Молодого Хозяина и возмущенных грубым вторжением незваной гостьи. Именно такой их портрет впоследствии был убедительно представлен присяжным.

Но существует ли Старый Слуга на самом деле? И существовал ли вообще? Большинство из тех, кто о нем рассуждает, ни разу не слышали, как слуги разговаривают между собой, и не имеют ни малейшего представления о том, что происходит за закрытой, обитой зеленым сукном дверью людской, когда слуги остаются без свидетелей и принимаются откровенно болтать. Словечко «преданность», столь часто мелькающее в душещипательных романах, крайне редко подходит к тем чувствам, что выражаются за этой дверью: «хозяева» немало бы удивились, когда б узнали, как равнодушно к ним тут относятся. Родды — те считали себя просто людьми, получившими вполне приличное вознаграждение за то, что прекрасно справлялись со своими многочисленными обязанностями, которые среди прочего требовали от них выказывать уважение и верность. Любви в этом было крайне мало. С ходом лет они привыкли к сэру Генри. Родд считал его довольно раздражительным старым болваном; миссис Родд относилась к нему примерно так же, как к черно-белому коту, чья смерть, случившаяся за неделю до кончины сэра Генри, затронула ее чувства даже сильнее. Хозяин, как и кот, жил себе в доме, и теперь ей тоже его не хватало, хотя вел он себя отнюдь не так ласково.

Филиппа они любили просто потому, что у них не было оснований не любить мальчика, а нормальные, добрые по натуре люди всегда любят ребенка, если тот их не раздражает и не причиняет излишних хлопот. Миссис ван Бир им не нравилась: из простых, как они сами, а строит из себя черт знает что.

Но все эти чувства, честно говоря, почти не имели значения и едва ли заслуживают того, чтобы на них останавливаться. Если б вы могли заглянуть в сердце Роддов, то обнаружили, что главное их желание — скопить деньги на собственный домик. Кое-что они уже отложили и неоднократно обсуждали, не отказаться ли от места, затребовав завещанные каждому пятьсот фунтов. Но работа была нетрудная, а денежки шли, так что они всякий раз решали остаться.

Миссис Родд справлялась со своим делом так же успешно, как и при сэре Генри. Родд воспользовался полным невежеством миссис ван Бир по садовой части и работал все хуже и хуже. Плющ на садовой стене и южном фасаде дома невероятно разросся, огород стал давать меньше овощей. Лужайка была укатана, трава на ней скошена, однако на клумбах запестрели настурции, маргаритки и другие цветы, не требующие специального ухода.

Родду стало жить лучше, чем при сэре Генри, и еще по одной особой причине, также связанной с невежеством миссис ван Бир. Сэр Генри имел отменный запас вин, и на второй день после своего воцарения в доме миссис ван Бир приказала Родду подать вечером красное вино. Тот принес марочный «Мутон д'Армайяк» урожая 1929 года.

— Фу, — заметила миссис ван Бир, попробовав. — Кислятина. Неужто сэр Генри это пил?

— Да, мадам.

Розалия оставила бутылку почти нетронутой, а на другой вечер попробовала новую — с тем же результатом. Она любила портвейн, к французским винам у нее привычки не было. Сотерн или сладкие красные вина могли бы постепенно воспитать в ней вкус, но сэр Генри не держал таковых в своей коллекции. Все кончилось тем, что она обратилась за советом к Родду, у которого уже вызревал некий замысел.

— А что, у сэра Генри все вина такие некрепкие и противные, как эти? — осведомилась она.

— К сожалению, да, мадам, — ответил Родд. — Сэр Генри был очень старомоден и не понимал, что всему приходит свой срок. — Он бросил взгляд на штабеля бутылок — их было за пятьдесят дюжин — и грустно покачал головой: — Боюсь, все прокисло, мадам. Разве что сгодится на кухне. Сплошной уксус, увы.

— Вот жалость-то, — заметила Розалия, вовремя спохватившись, чтобы не ляпнуть «Ой, жуть».

— Однако, мадам, остались еще портвейн и темный херес. Эти, как мне думается, никак не могли испортиться.

Тут же было извлечено по бутылке того и другого. Эти вина сэр Генри держал исключительно для гостей, а потому они были среднего качества. Однако Розалия, попробовав, расцвела.

— Вот эти и вправду хороши на вкус, — сказала она. — Их мы оставим. А от прокисших лучше избавиться.

— Слушаюсь, мадам. Осмелюсь сделать одно предложение, мадам.

— Слушаю, Родд, — благодушно разрешила Розалия: портвейн делает человека сперва благодушным, а уж потом раздражительным.

— Можно договориться с зеленщиком, пусть платит за бутылки по пенни за штуку. Он мог бы забирать их партиями раз в две недели, когда привозит продукты. Я поговорю с ним, если позволите.

— Прекрасно, — ответила она и больше к этому вопросу не возвращалась, разве что раз в две недели с удовлетворением отмечала в книге расчетов с зеленщиком дополнительно учтенный шиллинг.

Тем временем Родд продолжил и завершил свое образование по части марочных вин. Если б нашелся человек достаточно невоспитанный, чтобы каждый вечер заглядывать в окна дома покойного сэра Генри, он мог бы почти всегда наблюдать одно и то же зрелище: в просторной столовой хозяйка дома жадно пожирает обед и пристыженно пьет большими глотками посредственный портвейн, а на кухне садовник с женой задумчиво и неспешно поглощают столь же вкусные блюда, предварив их бокалом коллекционного сухого «Амонтильядо» и запивая бутылкой, скажем, «Штайнбергера» урожая 1929 года, за которую любой виноторговец выложил бы десять шиллингов, только глянув на этикетку. Каждый вечер Родд осушал две трети бутылки, остальное выпивала миссис Родд. Пищеварение у них работало много лучше, чем у новоявленной хозяйки, что было и видно, и слышно. Родд опасался пользоваться хозяйским хрусталем, так что они пили все вина из одних и тех же бокалов — для кларета. Он научил супругу определять букет вина по запаху, а вино подавать соответственно охлажденным или подогретым.