— Ну конечно же, — ответил сэр Айки, дал указания шоферу, и его большой лимузин плавно тронулся.

Несколько минут Розалия молчала, а затем внезапно, как падает в воду ребенок, заговорила:

— Я, верно, должна была кое-что вам рассказать. И не одну вещь, а целых две. Нет, правда, я все время думала, рассказать или нет, а может, просто намекнуть, но потом решила — подожду, в конце-то концов оно и к лучшему обернулось. Нет, я, конечно, понимаю, адвокатам все нужно рассказывать, и, надеюсь, мистер Гендерсон на меня не очень обидится, если я скажу, что он самую капельку больно уж щепетильный, ну, а кое-кто мог бы и плохо подумать, вот я и решила: слово — серебро, а молчание — золото, пусть так и будет. Однако я, похоже, так ничего вам и не рассказала, правда? Знаю ведь, чего лучше — расскажешь, и на душе полегчает. Но вот не получается.

И она умолкла, явно растерянная. Монокль сэра Айки поблескивал, отражая свет проносящихся мимо витрин. Лицо его оставалось в тени, но, казалось, все это его забавляет. А мистер Гендерсон вдруг понял, что имеют в виду сочинители, когда пишут: «И сердце вдруг оборвалось у него в груди». Он испугался: сейчас она скажет такое, о чем ему меньше всего на свете хочется знать. Грудь ему словно стянуло железным обручем.

Наконец Розалия снова заговорила:

— Значит, во-первых, эссекская газета — я про вырезку, вы понимаете, про какую. Я ее, конечно, читала — я же сама заказала газету, но раз продавец ничего толком не помнил, мне-то к чему было вылезать, правда? Мистер Прауди все верно сказал: я прочитала заметку в «Дейли мейл», совсем коротенькую, и говорю себе: «Ну, чудеса да и только; хорошо бы узнать поподробней». Я, понимаете, страсть как люблю читать про преступления, так что каждый месяц ездила в Эксетер и разом брала все четыре номера «Иллюстрированной полицейской хроники» и кипу этих милых американских журналов — для меня специально откладывали «Веселого сыщика», он самый лучший, но «Соглядатай» мне тоже нравится, — однако я не хотела заказывать их в Рэкхемптоне через Родда, нечего подавать слугам дурной пример, а эта парочка и без того невесть что об себе воображала, считала меня себе ровней, а уж как завещание оставил сэр Генри, так они и вовсе забыли знать свое место, и мне нежелательно было, чтоб они знали про эти газеты да журналы, которые я читаю, то есть ничего плохого в том не было, но им дай волю — они такого напридумывают. Сперва я голову ломала, как от них избавиться, от журналов, хочу я сказать, но потом стала вырезать самое интересное, а остальное сжигала в саду, в печи для мусора. Так, значит, про ту эссекскую газету. Я тогда сказала себе: «Вот об этом хотелось бы почитать побольше», — и меня сразу осенило: «Знаю, где можно найти подробный отчет, — в местной газете». Когда я еще жила в Лондоне, в Южной Белгрейвии, как вам известно, мы с приятельницами обычно читали местный листок. «Известия Пимлико и…» — и уже не помню, чего там еще. В ней печаталась полицейская хроника; мы называли ее «на два пенни чужих бед». Но одно дело подумать, другое — найти: я не знала названия эссекской газеты и как ее разыскать, но тут вспомнила про «бесплатку», виновата, про библиотеку — там ведь имеется справочный отдел; я туда пришла и спрашиваю молодую дамочку, что там сидела: «Извиняюсь, мисс, вы мне не подскажете, как узнать названия местных газет?» Она отвечает: «Местных газет, мэм?» — «Ну, да, — говорю я, — в какой местности какая газета выходит, знаете ли». Она велела мне поискать в огромной книге под названием «Справочник по печати Уиллинга», и там все было написано черным по белому. Газета оказалась еженедельной, так что я легко сообразила, за какое число мне нужно. Ну, я сразу поняла, что в Эксетере мне ей в тот день не разжиться, и решила — почему бы не заказать через продавца в Рэкхемптоне? В конце концов, что в этом плохого — заказать какую-то местную газету? Так я и сделала, отчет вырезала, а газету сожгла.

А как вырезка попала в книгу, этого я и правда не знаю. Разве упомнишь все, особенно когда прошел целый год? Думаю, вы правильно мне тогда говорили, только не знали, что это я ее схоронила. Я, верно, сидела читала, когда кто-то вошел, вот я и сунула ее быстренько в книгу. Может, это был Филипп, и мне не хотелось, чтоб он застал меня за чтением такой жути, а может, кто-то из Роддов, они вечно за мной шпионили. Как бы там ни было, а только я напрочь про это забыла, и когда полиция нашла вырезку, мне прямо тошно стало…

Мистер Гендерсон перевел дух. Он боялся услышать совсем другое. Что до истории с вырезкой, то она едва ли имела значение. Однако сэр Айки не собирался этим удовольствоваться.

— Если не ошибаюсь, вы, миссис ван Бир, говорили, что собираетесь рассказать нам о двух вещах, — заметил он. Мистера Гендерсона снова охватило дурное предчувствие.

— Да, говорила. Но я и правда не знаю, как рассказать. У меня часто кошки скребли на душе, что вот вы бьетесь изо всех сил, вытаскиваете меня, а я-то все знаю с самого начала, да молчу. Понимаете, я знаю, как все было на самом деле, и много раз колебалась, — может, нужно было бы вам рассказать. Надеюсь, вы не подумаете, что я такая уж невоспитанная?

Мистер Гендерсон начал было: «Совершенно не нужно…» — но его оборвали.

— Невоспитанная? Ни в коем случае. — Если ворон способен улыбаться, то сэр Айки улыбнулся именно этой улыбкой. — Но, полагаю, нам обоим было бы интересно узнать, как все случилось.

— Господи, я думала, тут всякий догадается. Перед ленчем я пошла гулять в саду, Филипп тоже пошел, но мы гуляли каждый сам по себе. Я оглянулась и заметила, как он что-то собирает в горсть с кирпичной дорожки, которой прямо не видно из-за плющевой пыльцы. «Ага, — говорю я себе, — что это он, интересно, там делает?» Тут он украдкой идет в столовую и несет что-то в горсти. Я остановилась, с минутку подумала и опять говорю себе: «Уж не прочитал ли он про пыльцу и какая она ядовитая?» Потом я вернулась в дом, не сразу, а как обычно; мне, понимаете ли, не хотелось себя выдавать, если он подглядывает. Я прошла в столовую и — будьте любезны, — конечно, оказалась права. В приправе к салату было полно этой грязной пыльцы, да вдобавок размешанной, смею сказать, грязным пальцем. «Ага, — говорю я себе, — значит, вот во что мы теперь играем? Задумали отравить тетю, мастер Филипп?» Я подумала, что немного отведать собственного снадобья пойдет ему на пользу, поэтому хорошенько перемешала салат — слава Богу, что Ада не видела! — и молчок. Мы оба поели салата за ленчем. Правда, потом я решила, что глупо рисковать, поднялась наверх, сунула в рот два пальца — и хуже мне от этого не стало.

Гробовое молчание, каким был встречен ее рассказ, несколько ошеломило Розалию. Ей показалось, что, пожалуй, следует кое-что объяснить.

— Я подумала и решила ничего тогда не говорить, потому что… ну, потому, что люди такие несправедливые и подозрительные. Конечно, как оно получилось, так Филипп сам себя убил, и тут ничего другого не скажешь. Но есть ведь такие ограниченные люди, кто мог бы заявить, будто, позволив ему съесть салат, я тем самым его и убила. Нет, правда, и в самом деле способны.

— Вы совершенно правы, миссис ван Бир, — сказал сэр Айки. — Есть такие ограниченные люди, что и правда могли бы заявить именно это. Кстати, вот мы и приехали.

Квартира была вполне современная. Обстановка в комнате тоже: прямоугольные кресла, стулья с прямоугольными спинками. У окна стоял современный прямоугольный письменный стол, за которым сидел невысокий пожилой человек. Пожалуй, во всей комнате только его голова не имела углов. Она была яйцеобразной. Мсье Эркюль Пуаро читал письмо: