Рассказ завершается тем, что довольный Конрадин мажет маслом поджаристый хлебец, а за дверями детской кудахчут горничные, решая, кто наберется смелости сообщить мальчику о смерти любимой тети.

— Средний Ваштар, — заявил сэр Айки, сверля взглядом доктора Холмса, который казался, да какое-то время и вправду пребывал под сильным впечатлением от чтения. — Средний Ваштар. Такое имя не выдумаешь дважды, это исключено. Когда мы узнаём, что ребенку легко могла попасться на глаза книга, где фигурирует это непонятное имя, отпадает необходимость еще что-либо объяснять. Теперь мы точно знаем, как он относился к своей тете и какой конец ей уготавливал. В его глазах кролик был божеством. Она убила кролика; она должна была понести такое же наказание, что и женщина в рассказе. Другого объяснения этому необычному имени просто нет. Решительно нет. И пусть обвинение попробует меня опровергнуть.

Мистер Стэннард, присяжный, рассчитывал, что Розалия будет давать показания и он сможет прийти к определенному выводу, исходя из ее поведения, но его ждало разочарование. Сэр Айки до последней минуты колебался, пускать ли ее свидетельницей, но в день суда принял решение. Он долго и тщательно готовил ее к испытанию, подробно проинструктировал, что одеть и даже как накрасить губы. Он много раз прогнал с ней ее показания. Отдавал он себе отчет и в том, что к подсудимым, которые не дают показания, у присяжных предубеждение. Судья, конечно, объясняет им, как маленьким, что при слушании дела об убийстве воздержаться от дачи показаний — неотъемлемое право обвиняемого и из этого не следует ровным счетом никаких выводов, и обвинение ни намеком не обмолвится об этом факте, но присяжные все равно подумают: «Ага, значит, тут есть что скрывать. А то почему честно не рассказать правду?» Однако сэр Айки скрепя сердце решил, что это было бы неразумно. Дай ей волю, так она отправит себя на виселицу собственными руками. Даже на их беседах в тюрьме миссис ван Бир казалась ему неуравновешенной; а уж в суде, да еще когда за нее возьмется опытный адвокат, она и вовсе утратит самообладание. Он так и слышал, как она визгливо и злобно нападает на Роддов, перемежая эти обвинения фальшивыми причитаниями по умершему ребенку, из которых и дураку станет ясно, как сильно она его не любила. Мистеру Гендерсону он без обиняков заявил, что у нее «маловато мозгов, а правдивого слова от нее не дождешься». Мистер Гендерсон довел это до сведения клиентки, несколько изменив формулировку:

— Сэр Изамбард считает, что вам будет слишком мучительно давать показания.

Однако же сэр Айки счел разумным представить присяжным свою подзащитную с хорошей стороны. Тут нельзя было ограничиваться только свидетелями обвинения: их показания создавали слишком нелестное впечатление. Найти свидетелей для защиты оказалось нелегко: соседи Розалию не любили, к тому же и враги, и те, кто относился к ней терпимо, признались, что не могут судить о ее образе жизни. В результате удалось откопать одного лишь приходского священника. Поначалу, когда Розалия только переехала в дом сэра Генри, викарий пошел ей навстречу: его жена нанесла ей визит, а миссис ван Бир пригласили к священнику на чашку чая. Но мало-помалу — ее вульгарность и нытье действовали ему на нервы — он начал ею пренебрегать, причем отдавал себе отчет, что скудные ее пожертвования на церковные нужды имеют к этому известное отношение, и на душе у него скребли кошки. Он винил себя, что забросил ее, и еще пуще винил за случившуюся трагедию. Неважно, кто там главный виновник, но и он не имел права считать себя безгрешным, ибо в доме том явно были больны духом, а он, духовный целитель и наставник по праву и долгу, об этом не догадывался. Теперь он нелогично, однако естественно искупал свое небрежение и недостойные мысли о миссис ван Бир тем, что неимоверно ее нахваливал. Его показания о ней как о доброй христианке и любящей опекунше практически ни на чем не основывались.

Мистер Прауди был достаточно хорошо осведомлен о положении дел, чтобы не обратить на это внимание. Он подробно расспросил викария о его отношениях с миссис ван Бир и установил, что за последние месяцы они встречались все реже и реже и она даже перестала регулярно ходить в церковь. Ему почти удалось свести на нет впечатление от показаний священника, продиктованных угрызениями совести, когда процедуру нарушило непредвиденное вмешательство.

Эдвард Брайн, присяжный-фанатик, долго ждал, молясь про себя о знамении. Часы уходили, а он только сильнее запутывался, пока наконец не понял: откровение не придет Вышним произволением, тут он сам обязан что-то предпринять. Провидение пожелало, чтобы он сам обнаружил знамение; надлежит задуматься и понять, что именно от него требуется. Появление викария и безошибочно англиканская гнусавость в его голосе впервые хоть как-то связали происходящее с тем миром, в котором обретался мистер Брайн. Вот человек, который хоть и говорит с подозрительной интонацией и, вероятно, не избежал влияния папизма, тем не менее по обету слуга Божий. Тусклые глаза Брайна на мгновение зажглись: быть может, сейчас он выясняет то, что хочет узнать.

— Я хочу задать этому свидетелю несколько вопросов, — громко и самоуверенно произнес он. Ни то ни другое не входило в его намерение, просто он так волновался, что голос его подвел. Собраться с мужеством и заявить о себе ему было совсем не просто.

— Прошу вас, — кисло ответил судья.

— Какое имя у вашего храма? — спросил Брайн.

— Церковь Святого Михаила и Всех Архангелов.

Брайн нахмурился: слишком затейливо.

— И как вы в нем служите?

— Прошу прощения?

— Я хочу сказать — по какому канону отправляются службы: высокой церкви, низкой церкви или еще какой?

— Мне трудно… ну, вероятно, ее можно назвать скорее высокой.

Брайн нахмурился. Се волк в овечьей шкуре. А еще именует себя священником. Поставщик растленной религии — хуже атеиста. Следует докопаться до истины.

— Почему миссис ван Бир перестала ходить в вашу церковь?

Викарий, которому не понравились ни выражение мистера Брайна, ни его тон, попытался его осадить:

— Этого я знать не могу. И вообще не понимаю, о чем вы.

— Будьте добры мне ответить, — настаивал Брайн.

Судье надоели бессмысленные, с его точки зрения, вопросы.

— Полагаю, — вмешался он, — этот вопрос уже получил должное освещение…

Бледное воспоминание о тех приступах бешенства, которые некогда приводили в трепет домашних, мелькнуло в сознании Брайна. Неужто какой-то слепец-греховодник помешает ему довести до конца возложенную на него миссию? Он повернулся к судье и, понизив голос, сказал:

— Я требую, чтобы мне дали спросить. Мой долг повелевает мне выяснить и убедиться, какой дух царил в этом доме. Мне предстоит наравне с другими решить, отправить ли эту несчастную женщину до срока к ее Создателю, так неужто вы думаете, что какому-то жалкому смертному дано отвратить меня от исполнения долга?

Суд затаил дыхание. Судью Стрингфеллоу еще ни разу в жизни не называли в лицо жалким смертным. Молчание длилось несколько секунд, но наконец судья выдавил:

— Вы можете, если угодно, задавать вопросы касательно, как вы выразились, духа, царившего в доме. Но вы не имеете права повторять вопросы, на которые свидетель, как он уже заявил, не способен ответить.

— Хорошо, — произнес Брайн, помолчал и спросил викария: — После того, как миссис ван Бир перестала ходить в вашу церковь, нашла ли она замену службы, вознося молитвы в доме своем?

— Да, — ответил викарий, все еще пытавшийся искупить имевшее место пренебрежение своими прямыми обязанностями. — Разумеется. Не сомневаюсь, что возносила.

И только поздно вечером он задался вопросом, имелись ли у него основания так решительно утверждать, и вынужден был признать, что оснований, пожалуй, и не было.

Брайн откинулся на спинку скамьи и задумался над тем, что услышал. Не узрел ли он наконец проблеска истины? Неужели эта женщина — из тех, кто тянется к свету невечернему? Если она регулярно посещала храм Божий, то не папистская ли гнусная служба ее от этого мало-помалу отвратила? И она замкнулась в четырех стенах, предалась чтению Библии и идущим от сердца молитвам? Если все это правда, то ей отнюдь не в позор оказаться на скамье подсудимых. Ибо ей, как и всякому избранному, от Бога положено испытать поношения в мире сем. Не в этом ли разгадка? Все улики и показания, с которыми он ознакомился и в которые честно, хотя и безуспешно пытался вникнуть, тут же выветрились у него из памяти, и больше он о них ни разу не вспомнил: его мысли полностью занял один этот вопрос.