– Почему вы делаете это для меня?

На этот раз она уверенно выдержала мой взгляд.

– Я делаю это не для вас, мистер Ковакс. Я делаю это для себя.

Я ждал. Женщина отвернулась, уставившись на залив.

– Я знакома с коррупцией, мистер Ковакс. Нельзя, долго проработав в исправительном учреждении, не научиться распознавать бандитов. На этой синтетической женщине клейма ставить негде. Надзиратель Салливан общается с такого рода людьми всё время, что я работаю в Бей-Сити. Юрисдикция полиции заканчивается у наших дверей, а зарплата у нас маленькая.

Она снова взглянула на меня.

– Я никогда не принимала денег от этих людей и до этого случая ничем им не помогала. С другой стороны, я с ними и не боролась. Проще всего оказалось уйти с головой в работу и делать вид, будто не видишь, что происходит вокруг.

– «Человеческий глаз является восхитительным оптическим прибором, – рассеянно процитировал я „Стихи и прочие кривотолки“ – Если приложить небольшое усилие, он не увидит самую вопиющую несправедливость».

– Точно подмечено.

– Это не мои слова. Так как же получилось, что операцию проводили вы?

Она кивнула.

– Как я уже сказала, до вашего случая мне удавалось избегать контакта с этими людьми. Салливан поручил мне загружать в оболочки тех, кого переправляли с других миров, поскольку это никого не интересовало. Сам он оказывал услуги только местным. Так было проще нам обоим. В определенном смысле Салливан – хороший руководитель.

– Вам очень не повезло, когда появился я.

– Да, это создало определенные проблемы. Салливан понимал, что, если поручить операцию кому-нибудь из более покладистых врачей, это покажется подозрительным, а он не хотел поднимать ненужный шум. Похоже, дело было очень крупным. — Она сделала на эти слова то же самое презрительное ударение, что и до этого на «подумали». – Эти люди подключились с самого высокого уровня, и все должно было быть сделано гладко. Но Салливан человек неглупый, и он нашел ко мне правильный подход.

– Какой же?

– Он представил вас опасным психопатом. Машиной смерти, сошедшей с рельсов. Объяснил, что ни в коем случае нельзя отправить вас в свободное плавание по потокам данных. Мало ли куда вы сможете переправиться, покинув реальный мир. И я купилась на его слова. Салливан показал ваше досье. О, он человек неглупый. А вот я особым умом не отличаюсь.

Я вспомнил Лейлу Бегин и наш разговор о психопатах на виртуальном берегу. Свои легкомысленные ответы.

– Салливан не первый, кто назвал меня психопатом. И вы не первая, кто на это купился. Чрезвычайные посланники – они, понимаете… – Пожав плечами, я отвел взгляд. – Это ярлык. Предназначенный для широкой публики.

– Говорят, многие из вас становятся предателями. Якобы двадцать процентов преступлений в Протекторате совершается отступниками-посланниками. Это правда?

– Точное процентное соотношение? – Отвернувшись, я уставился на дождь. – Не знаю. Но многие из нас находятся по ту сторону закона. После ухода из Корпуса заняться особенно нечем. Нас не пускают ни на одну должность, которая может привести к влиянию или силе. На большинстве планет нам законодательно запрещено занимать государственные посты. Чрезвычайным посланникам никто не верит, а это значит, нам нельзя рассчитывать на повышение по службе. Никаких перспектив. Ни займов, ни кредита.

Я снова повернулся к ней.

– А то, чему нас учили, настолько похоже на преступление, что разницы почти никакой. Только совершать преступления проще. Вероятно, вам известно, что преступники в большинстве своем люди ограниченные. Даже организованные преступные синдикаты в сравнении с Корпусом лишь уличные банды. Завоевать уважение нам очень просто. А когда последние десять лет ты провел, надевая и снимая оболочки, остывая в хранилище и живя в виртуальности, наказание, которым стращают правоохранительные органы, перестает пугать.

Некоторое время мы стояли молча.

– Извините, – наконец сказала женщина.

– Не надо. Любой, ознакомившийся с досье на меня…

– Я имела в виду не это.

– А. – Я посмотрел на зажатый в руке диск. – Что ж, если вы хотели в чем-то покаяться, смею заверить, вы это сделали. И, поверьте мне, оставаться совершенно чистым не удается никому. Единственное место, где можно этого добиться, – холодильник.

– Да, знаю.

– Ну, тогда все. Хотя мне хотелось бы узнать ещё кое-что…

– Что?

– Салливан сегодня на службе?

– Когда я уходила, он как раз заступал на дежурство.

– И когда он сегодня освободится?

– Обычно это происходит около семи. – Она сжала губы. – Что вы собираетесь делать?

– Я хочу задать ему несколько вопросов, – честно сказал я.

– А если он вам не ответит?

– Как вы сами сказали, Салливан – человек неглупый. – Я убрал диск в карман куртки. – Спасибо за помощь, доктор. Я бы посоветовал вам в семь вечера находиться где-нибудь подальше от своей работы. Ещё раз огромное вам спасибо.

– Как я уже говорила, мистер Ковакс, я делаю это для себя.

– Я имел в виду не это, доктор.

– О!

Я прикоснулся к её плечу и быстро отступил прочь, под дождь.

За несколько десятилетий сидевшие протерли на дереве скамейки удобные углубления под ягодицы; аналогичным образом были обработаны и подлокотники. Уютно устроившись в анатомических изгибах, я закинул ноги на край скамейки, ближайшей к двери, за которой наблюдал, и погрузился в изучение надписей, вырезанных на скамье. За долгую дорогу пешком почти через весь город я промок насквозь, но зал был приятно натоплен, а дождь теперь бессильно барабанил по длинным прозрачным плитам островерхой крыши высоко над головой. Через какое-то время появившийся робот-уборщик размером с собаку вытер грязные следы с пола из расплавленного стекла. Я лениво проследил за тем, как исчезли все воспоминания о моем появлении здесь.

Было бы просто бесподобно, если бы так же легко можно было стереть электронные следы. Но, увы, такое по силам лишь легендарным героям минувших эпох.

Робот-уборщик уехал, и я вернулся к изучению наскальной живописи. Большинство надписей было на амеранглике и испанском; эти старые шутки я уже видел в сотне подобных мест: «Carbon Modificado!»[5], «Без оболочки ты никто» и древняя хохма «Здесь был видоизмененный абориген». Но на обратной стороне спинки, вырезанная вверх ногами, крошечным островком спокойствия в море бушующей злости и раненой гордости красовалась странная строчка, выведенная японской катаканой:

«Натяни новую плоть подобно взятым напрокат перчаткам

И снова сожги свои пальцы».

Судя по всему, автору этих стихов, чтобы вырезать надпись, пришлось перевеситься через спинку, и все же каждый иероглиф был выполнен с тщательным изяществом. Я долго разглядывал вырезанные значки, а тем временем у меня в сознании натянутыми струнами звучали воспоминания с Харлана.

Из размышлений меня вывел внезапный взрыв плача. Молодая чёрнокожая женщина и двое детей, тоже чёрнокожих, изумленно таращились на стоявшего перед ними сутулого белого мужчину средних лет в стандартном комбинезоне ООН. Воссоединение семьи. На лице женщины был написан шок; она ещё не до конца осознала случившееся. А младшая из детей, девочка четырех лет, похоже, вообще ничего не поняла. Она смотрела на белого мужчину невидящим взглядом, беззвучно повторяя губами один и тот же вопрос: «Где папочка? Где папочка?» Лицо мужчины блестело в проникающем сквозь прозрачную крышу свете – судя по всему, он плакал не переставая с тех пор, как его извлекли из резервуара.

Я смущенно отвернулся. Мой собственный отец, выпущенный из хранения, прошел мимо ожидавших родственников и ушел из нашей жизни. Мы так и не узнали, в какой он был оболочке, хотя значительно позже я пришел к выводу, что мать что-то заподозрила – по смущенно отведенному взгляду, отголоску осанки или походки. Не знаю, то ли отец стыдился встретиться с нами, то ли, что гораздо более вероятно, просто не мог прийти в себя от радости по поводу того, что обменял свое тело, насквозь пропитанное алкоголем, на новую приличную оболочку и уже мечтал о новых городах и новых женщинах. Мне тогда было десять лет. Я понял, в чем дело, только тогда, когда служащие выпроводили нас из хранилища, собираясь закрыться на ночь. Мы пробыли там с полудня.