– Дорогой мой, ведь вы же отлично знаете, что при дворе это делают по всякому поводу.

– Вы знаете эту песню?

– Нет, спойте, тогда я буду знать.

– Охотно; правда, я забыл, как она начинается, но помню, как она кончается.

– Ладно, и это уже кое-что.

– И смысла мало, и рифма скверная.

– Чего же вы хотите, дорогой мой? Эту песню сочинил не Расин, не Мольер, а Лафельяд; а ведь вельможа не может владеть рифмой, как заправский стихотворец.

– Как досадно, что вы помните только конец.

– Погодите, погодите, вот начало второго куплета.

– Слушаю.

– Тьфу! «И Лавальер», – воскликнул нетерпеливо де Гиш, совершенно не понимая, куда гнет де Сент-Эньян.

– Да, да, это самое, Лавальер! Вы правильно подобрали рифму, дорогой мой.

– Ужасно трудно было догадаться!

– Монтале и Лавальер, вот именно. Этим самым двум девчонкам вы и протежировали.

И Сент-Эньян расхохотался.

– А почему же в песне совсем ничего не сказано о мадемуазель де Тонне-Шарант? – спросил де Гиш.

– Не знаю.

– Итак, вы удовлетворены?

– Разумеется; но там все-таки упоминается Монтале, – сказал Сент-Эньян, продолжая смеяться.

– О, вы ее найдете повсюду! Очень быстрая девица.

– Вы ее знаете?

– Скорее понаслышке. За нее хлопотал некий Маликорн, которому, в свою очередь, протежировал Маникан; Маникан просил меня устроить Монтале фрейлиной при дворе принцессы, а Маликорна офицером в свите принца. Я попросил за них; ведь вы знаете, что я питаю некоторую слабость к этому чудаку Маникану.

– Что же, ваши труды увенчались успехом?

– Что касается Оры де Монтале – да; по отношению к Маликорну – и да и нет, его только терпят. Это все, что вы хотели знать?

– Остается рифма.

– Какая рифма?

– Подысканная вами.

– Лавальер?

– Да.

И Сент-Эньян снова залился смехом, который так раздражал де Гиша.

– Да, это точно, я ввел ее к принцессе, – проговорил де Гиш.

– Ха-ха-ха!

– Но, дорогой граф, – сказал очень сухо и холодно де Гиш, – вы сделаете мне большое одолжение, если не будете отпускать шуточек относительно этого имени. Мадемуазель Ла Бом Леблан де Лавальер особа совершенно безупречная.

– Совершенно безупречная?

– Да.

– А разве до вас не дошли последние слухи? – спросил де Сент-Эньян.

– Нет, и вы очень меня обяжете, дорогой граф, если сохраните эти слухи для себя и для тех, кто распускает их.

– Почему вас так волнует это?

– Потому что де Лавальер любит один из моих близких друзей.

Сент-Эньян вздрогнул.

– Вот как! – воскликнул он.

– Да, граф! – продолжал де Гиш. – Вы самый воспитанный из всех французов и должны понять поэтому, что я не позволю ставить своего друга в смешное положение.

– Понимаю как нельзя лучше!

И Сент-Эньян прикусил губы от досады и обманутого любопытства.

Де Гиш вежливо поклонился ему.

– Вы прогоняете меня, – сказал Сент-Эньян, которому до смерти хотелось узнать имя друга.

– Нисколько, дражайший… Я собираюсь кончить свои стихи к Филис.

– Что же это за стихи?

– Четверостишие. Понимаете ли, четверостишие – тонкая вещь.

– Еще бы!

– А так как из четырех стихов мне осталось сочинить еще три с половиной, то я хочу сосредоточиться.

– Ну, понятно. До свидания, граф!

– До свидания!

– Кстати…

– Что?

– У вас легкая рука?

– Очень.

– Следовательно, вы успеете окончить ваши три с половиной стиха к завтрашнему утру?

– Надеюсь.

– В таком случае до завтра.

– До завтра, прощайте.

Сент-Эньяну волей-неволей пришлось раскланяться; он исчез за деревьями.

Во время разговора де Гиш и Сент-Эньян отошли довольно далеко от замка.

У всякого математика, всякого поэта и всякого мечтателя свои развлечения. Сент-Эньян, расставшись с де Гишем, очутился на краю парка, где начинались уже разные службы и где за большими купами акаций и каштанов, оплетенных диким виноградом, возвышалась стена, отделявшая парк от двора со службами.

Оставшись один, Сент-Эньян пошел по направлению к этим постройкам; де Гиш повернул в противоположную сторону. Один возвращался, следовательно, к цветникам, другой же шел к ограде.

Сент-Эньян шагал по мягкому песку под непроницаемым сводом рябин, сирени и боярышника, никем не видимый и не слышимый. Он обдумывал выход из трудного положения, очень разочарованный тем, что ему не удалось ничего выведать о Лавальер, несмотря на все ухищрения, пущенные им в ход.

Вдруг до его уха донеслись звуки человеческих голосов. Это был шепот, женские жалобы, прерываемые вопросами, тихий смех, вздохи, заглушенные возгласы удивления; отчетливее всего можно было различить голос женщины.

Сент-Эньян остановился и с удивлением обнаружил, что голоса раздаются откуда-то сверху.

Подняв голову, он заметил женщину, забравшуюся по лестнице на верхушку каменной ограды; она разговаривала, оживленно жестикулируя, с сидевшим на дереве мужчиной; видна была только его голова. Женщина была по одну сторону стены, мужчина – по другую.

Де Сент-Эньян искал только сведений, а нашел целое приключение. Ему повезло.

Любопытствуя узнать, почему мужчина и женщина находятся здесь, а главное, о чем они разговаривают в такой поздний час и в таком неудобном положении, де Сент-Эньян тихонько подкрался к самой лестнице.

Устроившись поудобнее, он услышал следующий разговор.

Говорила женщина.

– Право же, господин Маникан, – в голосе ее слышались упреки и в то же время кокетливые нотки, – право же, вы подвергаете нас большому риску. Если мы будем продолжать наш разговор, нас застанут врасплох.

– Весьма вероятно, – перебил мужчина самым спокойным и флегматичным тоном.

– Что же тогда скажут? Ах, если кто-нибудь увидит меня, я умру со стыда!

– Это было бы большим ребячеством, на которое я считаю вас неспособной.

– Добро бы еще между нами было что-нибудь; но накликать на себя неприятности так, за здорово живешь, – благодарю покорно. Прощайте, господин Маникан!

«Прекрасно! Я знаю мужчину; теперь нужно узнать женщину», – сказал про себя де Сент-Эньян, рассматривая стоящие на перекладине лестницы ножки, обутые в изящные голубые шелковые туфли, в чулках телесного цвета.

– Ради бога, подождите минутку, дорогая Монтале! – воскликнул де Маникан. – Ради бога, не исчезайте. Мне нужно сказать вам еще много важных вещей.

– Монтале! – прошептал де Сент-Эньян. – Одна из тройки! У каждой из трех кумушек свое увлечение; только мне казалось, что увлечение этой называется господин Маликорн, а не Маникан.

Услышав призыв своего собеседника, Монтале остановилась посредине лестницы. Несчастный Маникан перебрался на другую ветку каштана, чтобы занять более удобное положение.

– Выслушайте меня, прошу вас, надеюсь, вы не подозреваете меня в дурных намерениях?

– Нисколько… Но зачем же, однако, это письмо, в котором вы напоминаете о своих услугах? Зачем это свидание в такой час и в таком месте?

– Вы спрашиваете меня, зачем я желал пробудить у вас чувство благодарности, напомнив вам, что это я ввел вас к принцессе? Да просто я очень хотел получить свидание с вами, на которое вы так любезно согласились, и не мог найти более верного средства подействовать на вас. Почему я выбрал для него этот час и это место? Потому, что час казался мне удобным, а место уединенным. А мне нужно попросить вас о таких вещах, о которых неудобно говорить при свидетелях.

– Послушайте, господин де Маникан!

– У меня самые чистые намерения, дорогая Монтале.

– Господин де Маникан, я думаю, что мне следует уйти.