– Чудное сердце, – сказал д’Артаньян, – но знаете что: оставьте ваших лошадей здесь, как вы оставили Мушкетона там.

– Почему же?

– Потому что впоследствии…

– Ну?

– Впоследствии, может быть, окажется лучше, что господин Фуке ничего не дарил вам.

– Не понимаю, – отвечал Портос.

– Вам незачем понимать.

– Однако…

– Потом я объясню вам все, Портос.

– Тут какая-то политика, держу пари.

– И самая тонкая.

При слове политика Портос опустил голову; подумав с минуту, он продолжал:

– Признаюсь вам, д’Артаньян, я не политик.

– О да, я ведь отлично это знаю.

– Никто этого не знает. Вы сами сказали мне это, храбрец из храбрецов.

– Что я вам сказал, Портос?

– Что на все свое время. Вы сказали мне это, и я узнал на опыте. Приходит пора, когда получаешь удары шпагой с меньшим удовольствием, чем в былое время.

– Да, это моя мысль.

– И моя тоже, хотя я не верю в смертельные удары.

– Однако вы же убивали?

– Да, но сам ни разу не был убит.

– Отличный довод.

– Итак, я не думаю, что умру от клинка шпаги или от ружейной пули.

– Значит, вы ничего не боитесь?.. Впрочем, может быть, воды?

– Нет, я плаваю, как выдра.

– Тогда, может быть, перемежающейся лихорадки?

– Я никогда не болел лихорадкой и думаю, что никогда не заболею. Но я вам сделаю одно признание. – И Портос понизил голос.

– Какое? – спросил д’Артаньян, тоже понизив голос.

– Я признаюсь вам, – повторил Портос, – что я до смерти боюсь политики.

– Да что вы? – воскликнул д’Артаньян.

– Тише! – сказал Портос громовым голосом. – Я видел его преосвященство господина кардинала де Ришелье и его преосвященство господина кардинала Мазарини; один держался красной политики, а другой – черной. Я никогда не был особенно доволен ни той, ни другой: первая привела на плаху господина де Марсильяка, де Ту, де Сен-Мара, де Шале, де Бутвиля, де Монморанси; вторая – множество фрондеров, к которым и мы принадлежали, дорогой мой.

– К которым, напротив, мы не принадлежали, – поправил д’Артаньян.

– Нет, принадлежали, потому что если я обнажал шпагу за кардинала, то наносил удары за короля!

– Дорогой Портос!

– Докончу. Я так боюсь политики, что, если под всем этим кроется политика, я немедленно возвращаюсь в Пьерфон.

– И вы будете совершенно правы. Но и я, дорогой Портос, терпеть не могу политики, говорю вам напрямик. Вы работали над укреплением Бель-Иля; король пожелал узнать имя талантливого инженера, производившего работу; вы застенчивы, как все люди дела. Может быть, Арамис хочет оставить вас в тени, но я увожу вас и громко заявляю всем о ваших заслугах; король награждает вас – вот и вся моя политика.

– О, такая политика мне по вкусу, – кивнул Портос, протягивая руку д’Артаньяну.

Но д’Артаньян знал руку Портоса; он знал, что рука обыкновенного человека, попав между пятью пальцами барона, не выходила оттуда без повреждений. Поэтому он протянул другу не руку, а кулак. Портос даже не заметил этого. Тотчас же они вышли из дому.

Стража пошепталась немного, было произнесено несколько слов, которые д’Артаньян понял, но не стал объяснять Портосу.

«Наш друг, – сказал он себе, – был попросту пленником Арамиса. Посмотрим, что произойдет, когда этот заговорщик окажется на свободе».

Д’Артаньян и Портос пошли пешком.

Когда д’Артаньян, переступив порог лавки «Золотой пестик», объявил Планше, что г-н дю Валлон путешественник, которому следует оказывать как можно больше внимания, а Портос задел пером шляпы потолок, – что-то вроде тяжелого предчувствия омрачило удовольствия, которые Планше готовил себе на завтра. Но у нашего лавочника было золотое сердце, и, несмотря на внутреннее содрогание, тотчас же подавленное им, Планше принял Портоса сердечно и почтительно.

Портос сначала держался немного натянуто, помня расстояние, отделявшее в те времена барона от торговца. Но мало-помалу он стал вести себя непринужденно, видя, с каким усердием и предупредительностью Планше хлопочет около него.

Особенно оценил он разрешение, или, вернее, предложение, запускать огромные руки в ящики с сушеными и засахаренными фруктами, в мешки с миндалем и орехами, в пакеты со сластями. Вот почему, несмотря на приглашение Планше подняться на антресоли, Портос предпочел просидеть весь вечер в лавке, где его пальцы всегда находили то, что чуял его нос и видели глаза.

Прекрасные провансальские винные ягоды, орехи из Фо-реста и туренские сливы развлекали Портоса в течение пяти часов подряд. Его зубы, как жернова, сокрушали орехи, скорлупу которых он сплевывал на пол, и она трещала под ногами всех, кто проходил мимо. Портос захватывал губами целую гроздь муската в полфунта весом и одним глотком отправлял ее в желудок.

Объятые ужасом приказчики только молча переглядывались, забившись в угол. Они не знали Портоса и никогда до сих пор не видели его. Порода титанов, носивших панцири и латы Гуго Капета, Филиппа-Августа и Франциска I, начинала исчезать. Поэтому они спрашивали себя, не людоед ли это из волшебных сказок, в ненасытном желудке которого исчезнет все содержимое магазина Планше вместе с бочками и ящиками.

Щелкая, жуя, грызя, кусая и глотая, Портос время от времени говорил бакалейщику:

– У вас славная торговля, дружище Планше.

– Он скоро обанкротится, если так будет продолжаться, – ворчал старший приказчик, которому Планше обещал передать магазин. В полном отчаянии он подошел к Портосу, заслонявшему путь к прилавку. Он надеялся, что Портос встанет и это движение отвлечет его от истребления сладостей.

– Что вам угодно, мой друг? – любезно спросил Портос.

– Я хотел бы пройти, сударь, если это не слишком побеспокоит вас.

– Справедливое желание, – сказал Портос, – и оно ничуть не обеспокоит меня.

И с этими словами он схватил приказчика за пояс, поднял на воздух, осторожно перенес через свои колени и поставил на землю. Он произвел эту операцию, улыбаясь все так же благодушно. У бедного малого от страха ноги подкосились, и он беспомощно опустился на мешок с пробками.

Однако, видя кротость великана, он набрался храбрости и сказал:

– Сударь, будьте осторожнее.

– Почему, друг мой? – спросил Портос.

– У вас внутри сейчас загорится.

– Как так? – удивился Портос.

– Все эти пряности разжигают, сударь.

– Какие?

– Изюм, орехи, миндаль.

– Да, но если миндаль, орехи, изюм разжигают…

– Несомненно, сударь.

– То мед освежает.

И, протянув руку к открытому бочонку меда, куда была опущена лопаточка, Портос загреб ею добрые полфунта.

– Мой друг, – сказал он, – теперь я попрошу у вас воды.

– Ведро, сударь? – с наивным видом спросил приказчик.

– Нет, довольно будет графина, – добродушно отвечал Портос.

И, поднеся графин ко рту, как трубач подносит рожок, он одним глотком осушил его. Планше был неприятно поражен; чувства собственника и самолюбие заворочались в его сердце, но поскольку он свято чтил древние традиции гостеприимства, то притворился, что весь поглощен разговором с д’Артаньяном, и повторял без устали:

– Ах, сударь, какая радость!.. Ах, сударь, какая честь!..

– А в котором часу мы будем ужинать, Планше? – спросил Портос. – У меня уже аппетит разыгрался.

Старший приказчик всплеснул руками. Двое других забрались под прилавки, боясь, как бы Портос не потребовал свежего мяса.

– Мы здесь только слегка закусим, – успокоил их д’Ар-таньян, – а поужинаем в поместье Планше.

– Так мы едем в ваше поместье, Планше? – спросил Портос. – Тем лучше.

– Вы окажете мне большую честь, господин барон.

Слова господин барон произвели сильное впечатление на приказчиков, которые усмотрели в невероятном аппетите признак высокого происхождения. Титул успокоил их. Они никогда не слыхивали, чтобы людоеда величали господин барон.