Тем временем Планше оделся и пришел приветствовать своих гостей, которые после вчерашнего вечера еще нетвердо держались на ногах.

Несмотря на раннее утро, весь дом был уже полон суеты: кухарка устроила безжалостную резню в птичнике, а папаша Селестен рвал в саду вишни.

Портос в игривом настроении протянул руку Планше, а д’Артаньян попросил позволения поцеловать мадам Трюшен, которая не сочла возможным отказать в этой просьбе. Фламандка подошла к Портосу и так же благосклонно разрешила поцеловать себя. Портос поцеловал мадам Трюшен с глубоким вздохом.

После этого Планше взял друзей за руки:

– Я покажу вам свой дом; вчера вечером было темно, как в печи, и мы ничего не могли рассмотреть. При свете дня все меняется, и вы останетесь довольны.

– Начнем с перспективы, – предложил д’Артаньян, – вид из окна прельщает меня больше всего. Я всегда жил в королевских домах, а короли недурно выбирают пейзажи.

– Я тоже всегда любил виды, – подхватил Портос. – В моем пьерфонском поместье я велел прорубить четыре аллеи, с которых открывается великолепная перспектива.

– Вот вы сейчас увидите мою перспективу, – сказал Планше.

И он подвел гостей к окну.

– Да это Лионская улица, – удивился д’Артаньян.

– На нее выходит два окна, вид неказистый: одна только харчевня, вечно оживленная и шумная, соседство не из приятных. У меня выходило на улицу четыре окна, два я заделал.

– Пойдем дальше, – сказал д’Артаньян.

Они вернулись в коридор, который вел в комнаты, и Планше открыл ставни.

– Э, да что же это? – спросил Портос.

– Лес, – отвечал Планше. – На горизонте вечно меняющая цвет полоса, желтоватая весной, зеленая летом, красная осенью и белая зимой.

– Отлично, но эта завеса мешает смотреть дальше.

– Да, – сказал Планше, – но отсюда видно…

– Ах, это широкое поле… – протянул Портос. – Что это там? Кресты, камни…

– Да это кладбище! – воскликнул д’Артаньян.

– Именно, – подтвердил Планше. – Уверяю вас, что смотреть на него очень интересно. Не проходит дня, чтобы здесь не зарыли кого-нибудь. Фонтенбло довольно густо населен. Иногда приходят девушки, одетые в белое, с хоругвями, иногда богатые горожане с певчими, иногда придворные офицеры.

– Мне это не по вкусу, – поморщился Портос.

– Да, это не очень весело, – согласился д’Артаньян.

– Уверяю вас, что кладбище навевает святые мысли, – возразил Планше.

– О, не спорю!

– Ведь всем нам придется помереть, – продолжал Планше, – и где-то я прочел изречение, которое мне запомнилось: «Мысль о смерти – благотворная мысль».

– Да, это так, – вздохнул Портос.

– Однако, – заметил д’Артаньян, – мысль о зелени, цветах, реках, голубом небе и широких долинах тоже благотворная мысль…

– Если бы у меня все это было, я ни от чего бы не отказался, – сказал Планше, – но так как в моем распоряжении только это маленькое кладбище, тоже цветущее, мшистое, тенистое и тихое, то я им довольствуюсь и размышляю, например, о горожанах, живущих на Ломбардской улице, которые слышат ежедневно только грохот двух тысяч телег да шлепанье по грязи пятидесяти тысяч прохожих.

– Не буду вам возражать, – кивнул Портос.

– Именно поэтому, – скромно улыбнулся Планше, – я и отдыхаю немного при виде мертвых.

– Экий молодчина этот Планше, – воскликнул д’Артаньян, – он положительно рожден поэтом и лавочником!

– Сударь, – сказал Планше, – я из тех людей, которые созданы, чтобы радоваться всему, что они встречают на своем земном пути.

Д’Артаньян уселся на подоконник и стал размышлять по поводу философии Планше.

– Да, никак, нам сейчас покажут комедию! – закричал Портос. – Я как будто бы слышу пение.

– Да, да, поют, – подтвердил д’Артаньян.

– Это похороны по последнему разряду, – пренебрежительно взглянул Планше. – На кладбище только священник, причетник и один певчий. Вы видите, господа, что покойник или покойница были не принцы.

– И никто не провожает покойника.

– Нет, вон идет кто-то, – показал Портос.

– Верно, какой-то человек в плаще, – подтвердил д’Артаньян.

– Не стоит смотреть, – сказал Планше.

– А мне интересно, – с живостью перебил его д’Артаньян, облокачиваясь на подоконник.

– Ага, вы входите во вкус, – весело проговорил Планше. – Вот и со мной так было: в первые дни мне было грустно креститься с утра до вечера, а заунывное пение вонзалось мне в мозг, как гвоздь. Теперь это пение баюкает меня, и я нигде не видел таких красивых птичек, как на кладбище.

– Ну, а мне не весело, – заявил Портос, – я лучше спущусь.

Планше одним прыжком оказался подле Портоса и, предложив ему руку, пригласил в сад.

– Как, вы остаетесь здесь? – обратился Портос к д’Артаньяну.

– Да, мой друг; я скоро приду к вам.

– О, господин д’Артаньян не останется в убытке! – заметил Планше. – Уже хоронят?

– Нет еще.

– Ах да, могильщик ждет, чтобы гроб обвязали веревками… Глядите-ка, на другом конце кладбища показалась женщина.

– Да, да, Планше! – живо проговорил д’Артаньян. – А теперь оставь меня, оставь! Я начинаю погружаться в душеспасительные размышления, не мешай мне.

Планше ушел, а д’Артаньян из-за полуоткрытой ставни стал с любопытством наблюдать за похоронами.

Двое могильщиков сняли гроб с носилок и опустили ношу в яму.

Человек в плаще, единственный зритель этой мрачной сцены, стоял в нескольких шагах, прислонившись спиной к высокому кипарису и тщательно закрыв лицо от могильщиков и духовенства. Похороны были совершены в какие-нибудь пять минут. Могилу засыпали, церковный причт двинулся в обратный путь. Могильщик сказал священнику несколько слов и тоже ушел. Человек в плаще поклонился проходящим и положил в руку могильщика монету.

– Что за чудеса! – пробормотал д’Артаньян. – Ведь это Арамис!

Арамис (это был действительно он) остался один. Однако ненадолго, потому что едва он отвернулся, как близ него на дороге послышались шаги и шелест женского платья. Он тотчас же с церемонной вежливостью снял шляпу и проводил даму под тень каштанов и лип, посаженных у чьей-то роскошной гробницы.

– О, да, никак, епископ ваннский назначил свидание! – промолвил д’Артаньян. – Он все тот же аббат Арамис, который бегал за женщинами в Нуази-ле-Сек. Да, – прибавил мушкетер, – странное, однако, свидание на кладбище.

И он расхохотался.

Разговор продолжался больше получаса. Д’Артаньян не мог разглядеть лица дамы, потому что она стояла к нему спиной. Но по неподвижности собеседников, по размеренности их жестов, по их сдержанности он понял, что они говорили не о любви. По окончании разговора дама низко поклонилась Арамису.

– Э, да у них кончается, как настоящее любовное свидание… сначала кавалер преклоняет колено; потом смиряется дама и о чем-то молит его… Кто же эта дама? Я пожертвовал бы ногтем, чтобы увидеть ее.

Но увидеть ее было невозможно. Арамис пошел вперед; женщина опустила вуаль и пошла вслед за ним. Д’Артаньян не мог больше выдержать: он подбежал к окну, выходившему на Лионскую улицу. Арамис вошел в гостиницу.

Дама направилась в противоположную сторону, должно быть, к карете, запряженной парой, которая виднелась у опушки леса. Она шла медленно, опустив голову, в глубокой задумчивости.

– Мне во что бы то ни стало нужно узнать, кто эта женщина, – сказал мушкетер.

И без дальнейших колебаний он направился вслед за ней. По дороге он обдумывал, каким способом заставить ее поднять вуаль.

– Она не молода, – рассуждал д’Артаньян. – Это великосветская дама. Знакомая, ей-богу, знакомая походка.

Звон его шпор и шаги гулко раздавались на пустынной улице. Вдруг ему улыбнулась удача, на которую он не рассчитывал. Шум шагов встревожил даму. Она вообразила, что за ней кто-то гонится или следит – это, впрочем, было верно, – и оглянулась.

Д’Артаньян подскочил, словно ему в икры попал заряд дроби, и, круто повернувшись, прошептал:

– Госпожа де Шеврез.