— Нет, однако, я жду.

— Но чего?

— Ну, но разве… "Да, да, милый Макс. Я хочу. Я хочу так сильно с удовольствием,

но…". Я думал, только об этом.

— Никаких "но".

— Никаких "но"?

— Нет, парень. Но если ты ещё дольше будешь спрашивать, тогда…

— Ты смотри, там было всё-таки одно "но"!

— Да, верно.

— Я знал.

Макс вздохнул и удовлетворённо слушал, а затем внезапно встал и сказал:

— Ну, пошли. Мы посмотрим, что можно найти на кухне.

На кухне мы нашли довольно много. Этим вечером я много смеялась. Пожалуй,

неподобающе много для того, кто находился здесь из-за похорон. Но я хорошо чувствовала

себя с Максом и его вежливой наглостью. В холодильнике у него было много хлеба, маслин,

пасты и соусов, что я поинтересовалась, ожидаемый ли это визит или он ещё впереди.

Ненадолго остановившись, Макс несколько странно взглянул и только покачал головой.

Мужчина откашлялся, согласившись, что намеревался спросить меня. Ведь он был просто

чувствительным человеком и смертельно испугал меня на шлюзе, потому что не мог

подозревать, что я тоже там окажусь. При этом Макс немного криво ухмыльнулся и намазал

себе на хлеб пасту из лука-порея. Я ничего не сказала.

Когда я поднялась, чтобы идти, было темно. Макс проводил меня на улицу к

велосипеду. Когда я положила свою руку на руль, он накрыл её своей и коротко поцеловал

меня в уголок рта. Поцелуй пронзил меня желанием, которое ошеломило. Во всяком случае,

мы оба отступили на шаг, и я наступила в цветочный горшок. Я торопливо отодвинулась от

него и сказала:

— Извини. Я делаю так всегда, когда хорошо где-нибудь себя чувствую.

Макс сказал, что ему так же было хорошо сегодня вечером. Мы затихли и стояли в темноте.

Прежде чем Макс мог сделать ещё что-нибудь или не сделать, я взяла свой велосипед и

поехала обратно к дому.

Ночью я снова плохо спала. Наконец, я должна подумать.

И снова я проснулась очень рано. Солнечные лучи неуверенно касались друг друга на

стене комнаты. Я встала, накинув золотистое бальное платье моей матери, и съездила на

велосипеде к озеру. Я сплавала туда и обратно один раз, снова встретив тех же владельцев

собак, что и вчера, но Макса не было. Я вернулась и заварила чай. Положив сыр между

двумя ломтями ржаного хлеба, я поставила всё на поднос. Понесла всё через прихожую на

улицу, на лужайку у фруктовых деревьев за домом. Там стояла садовая мебель, которая

немного разрушилась от непогоды. Поставив для себя на солнце два белых деревянных

складных стула, я опустила поднос на один стул, а на другой села сама. Мои голые ноги

были мокрыми от росы, и кромка одежды тоже. Здесь траву не косили уже некоторое время.

Безусловно, не дольше, чем четыре или пять недель. Я пила чай с молоком господина

Лексова и рассматривала старые яблони, думая о моей бабушке Берте.

После того, как в один осенний день во время сбора яблок, она упала с дерева, ничего

больше не было, как раньше. Конечно, сначала этого никто не почувствовал, а Берта сама

меньше всего. Но с тех пор у неё часто болело бедро, и она неожиданно вспоминала, брала

ли свои таблетки для бедра или нет. Бабушка снова и снова спрашивала Хиннерка о том,

взяла ли она их или нет. Хиннерк становился нетерпеливым и раздражённо отвечал. Берта

пугалась этой резкости, когда действительно не знала и могла бы поклясться, что ещё его не

спрашивала. Так как Хиннерк всегда закатывал глаза, когда Берта спрашивала, то больше

она не беспокоила его, но становилась неуверенной во многих вещах. Бабушка не могла

найти свои очки, свою сумочку или ключ от дома, и перепутывала даты. Также неожиданно

она забыла имя секретаря Хиннерка, который уже больше 30 лет работал в канцелярии. Всё

это делало её только нервозной, а иногда озабоченной. Наконец, Берта заметила, что ей

становится всё хуже. Но рядом никого не было, кто помог бы ей или с кем она могла бы

поговорить о том, что её жизнь, не только современная, но и более ранняя, действительно

погружались в небытие. И бабушка очень сильно испугалась. Этот страх привёл к тому, что

она часто плакала. Утром Берта лежала в кровати с сердцебиением и просто не хотела

вставать. Хиннерк начинал стыдить её и тихим голосом ругать. Она больше не готовила ему

завтрак, так как дорога от кухни к столовой была длинной. Поэтому когда один находился в

комнате, то больше не знал, что хотел бы получить от другого. Хиннерк привык

самостоятельно наливать себе бокал молока, который он всегда выпивал утром, и покупал

булочку с изюмом у пекаря напротив канцелярии. Собственно, дедушка не должен был

работать, но ему было неприятно находиться с Бертой и слушать как звучат её неуверенные

шаги по дому. Как беспокойный дух, бабушка бродила вверх-вниз по лестнице, шумела в

шкафах, копалась в старых вещах, складывала и оставляла их. При этом она иногда попадала

в спальню, снова и снова надевая другую одежду. Если Берта находилась в саду, то

бросалась к приезжим, которые проходили мимо двора. Она приветствовала их бурными и в

то же время незаконченными предложениями, так если бы вы день ото дня были тесно

дружны годами.

— О, там мой лучший мужчина, — кричала она возле живой изгороди боярышника.

Гуляющий испуганно поворачивался, чтобы посмотреть, что действительно значит сияющая

улыбка этой не молодой дамы. Неразбериха Берты была неприятна Хиннерку. Честно говоря,

это была не болезнь с болями и медикаментами. Эта болезнь переполняла его гневом и

стыдом.

Моя мать жила очень далеко. Инга была в городе и очень занята фотографией. Харриет

парила, так или иначе, над вещами. Она всегда проходила какие-нибудь фазы и имела к

каждой фазе нового мужчину. Это делало Хиннерка ещё свирепее, чем всё другое. Таким

образом, время от времени он звонил моей матери и ругал Берту, однако ничего не

раскрывал о своём растущем беспокойстве. Инга первая заметила, что Берта нуждалась в

помощи. Но то, что Хиннерк тоже нуждался в помощи, мы заметили только тогда, когда

стало слишком поздно. Еда заказывалась на вынос. Если Берта обедала, то она не хотела,

чтобы пятна оставались на скатерти. Если это случалось, бабушка вскакивала и искала

тряпку, но чаще всего больше не возвращалась обратно к столу. И если всё же приходила, то

не с тряпкой, а с горшком, пакетом рисовой молочной каши или женским чулком. Если она

считала, что мои рукава были слишком длинными, беспокоясь, что они могли бы попасть в

еду, то говорила:

— Один должен вернуться, иначе это обожжёт.

Мы понимали, что она подразумевала, и нам засучивали рукава. Позже больше это не

удавалось. Тогда Берта становилась сердитой, вставала или уходила в себя и беззвучно

плакала.

Одна из сестер общины — Теде Готтфрид приходила три дня в неделю убирать и

наводить порядок, а также ходить за покупками и гулять. Берта тоже начинала и убегала.

Она шла на улицу, терялась и больше не могла найти дорогу обратно в дом, где выросла.

Ежедневно Хиннерк должен был её искать. Однако, по большей части, бабушка была только

где-нибудь в доме или в саду, но и то, и другое было настолько велико, что приходилось

долго искать. В деревне её знал почти каждый, поэтому раньше или позже она снова

сопровождалась кем-нибудь домой. Тем не менее, однажды Берта притащила велосипед,

который ей не принадлежал. В другой раз убежала ночью. Однако машина успела

затормозить. Она начала мочиться под себя, мыла руки в смыве унитаза и бросала снова и

снова маленькие вещи в туалет: конверты, резиновую тесьму, испорченные кнопки и