Она через силу писала своим родителям и была не готова к тому, что получила такой ответ.

Берта писала своей дочери, что хотела, чтобы Харриет смогла добраться домой. Она

поговорит с Хиннерком, хотя он и не рад всей этой истории. Но это был один раз в её жизни,

когда Берта привела аргумент против своего мужа, что дом был не только Хиннерка, но и её

собственный — Берты, родительский и довольно большой как для её дочери, так и для её

внука.

Харриет приехала в Боотсхавен. Когда Хиннерк увидел её живот, то развернулся на

своих каблуках и ушёл в кабинет на всю оставшуюся часть дня. И ничего не сказал. Берта

победила. Никто и никогда не узнал, насколько высокую цену она должна была за это

заплатить.

Пока Харриет была беременной, её отец не сказал ей ни слова. Берта действовала так,

будто ничего не понимала и болтала с обоими, но по вечерам она быстро уставала. Её

белокурые волосы выпадали из начёсанной высокой причёски, и бабушка выглядела

измождённой. Тем не менее, её младшая дочь этого не видела, так как в то время тётя

совершенно ушла в себя. Утром Харриет сидела в своей старой комнате и переводила. Через

дружелюбное посредничество одного профессора, который ценил её работу, или девушка

просто вызывала в нём сожаление, тётя отправилась в издательство, специализирующееся на

биографиях. Этот жанр располагал Харриет, и перевод давался ей легко. Таким образом, она

печатала наверху в своей мансарде десятью пальцами на серой "Олимпии" и окружила себя

энциклопедиями и словарями, давая возможность чужой жизни воскреснуть на новом языке.

Она спускалась на обед. Мать и дочь вместе ели на кухне. С тех пор, как Харриет

вернулась домой, в обеденный час Хиннерк оставался в офисе. Тётя мыла посуду, а Берта

ненадолго ложилась на софу в гостиной. Затем Харриет снова шла работать, но только до

полдника. После четырёх она всё прекращала, положив мягкий серый пластиковый коврик

на пишущую машинку, и отодвигала стул. Тем временем, Харриет уже и, правда, была

неповоротливой, и очень медленно спускалась вниз по лестнице. В тот момент, когда Берта

слышала шаги дочери, перебирая бобы, то откладывала их в сторону, или ставила на землю

тяжёлую бельевую корзину, с которой хотела идти через прихожую, либо когда заполняла

свою расходную книгу, то роняла карандаш. Она затихала, подслушивала и хваталась за

свою шею. Иногда из её горла вырывались еле сдерживаемые рыдания.

Харриет ничего этого не замечала. Она медленно шла в сад на улицу, ведь был уже

конец лета, брала мотыгу и полола грядки. Наклоняться ей было трудно. Когда тётя не

ставила ноги врозь, чтобы живот находился между ними, то он пережимал ей воздух и болел.

Всё же, Харриет вытаскивала сорняки день за днём, грядку за грядкой. И когда всё было

готово, она начинала снова. А в дождливые дни тётя шла на пастбище, туда, где на верёвке

висело бельё, и пробиралась сквозь высокую траву к большим ежевичным живым изгородям,

чтобы собирать ягоды. Дождевые капли заставляли чёрные плоды проявляться ещё больше и

Харриет собирала только тяжёлые и мягкие. Сок и вода текли по её рукам. И после каждой

ягоды, которую она брала, куст оттряхивался как мокрая собака.

После одного или двух часов в саду тётя садилась на старый складной стул или

скамейку, прислоняла голову на стену дома под навесом или к стволу дерева, и засыпала.

Стрекозы дрожали над ней, шмели запутывались в её рыжих волосах, но Харриет ничего не

чувствовала. Она не летала, не мечтала, а спала как убитая.

Ночью тётя спала ещё хуже. Было жарко под крышей и под этим тяжёлым потолком.

Между её грудями струился пот, когда они лежали на её большом животе. Спать на животе

было невозможно. А лёжа на спине она испытывала головокружение. От недолгого лежания

на боку начинали болеть суставы коленей, бедро и плечо, на которых Харриет лежала. Кроме

того, тётя не знала, как быть с рукой, ведь спала она чаще всего на ней, но так было

неудобно. Каждую ночь Харриет вставала, тащилась по лестнице вниз, чтобы сходить в

туалет.

Когда тётя начала вставать ночью по два раза, то, наконец-то, взяла ночной горшок,

которым пользовалась ещё ребёнком, потому что путь вниз был длинный, крутой и

холодный, чтобы преодолевать его каждую ночь. Если Харриет поднималась, то не ложилась

снова в кровать. Окна были открыты, но прохладный ночной воздух осторожно проникал

только в верхние помещения. Харриет останавливалась возле окна и сквозняк раздувал её

ночную рубашку как огромный парус.

Розмари рассказывала, что тётя говорила ей, будто люди, которые проезжали внизу

вдоль улицы, видели, как белое приведение на чердаке дома парило в воздухе. Это была

Харриет. Она никогда не покидала усадьбу и, следовательно, некоторые люди в деревне не

знали, что девушка вернулась обратно. Конечно, многие узнали о ней и её положении, но об

этом много не говорили.

Об этом должны были начать говорить, когда стали переставляться книги верхних

полок книжного шкафа. А так случалось один раз в несколько месяцев. Неожиданно все

книги снова вставали по-другому, чем прежде, и всегда кто-то чувствовал, что всё

происходило непроизвольно, но в определённом порядке. Однажды у нас возникло

впечатление, что книги сформированы врассыпную, в другой раз по обложке, в третий мы

находили их по авторам, которые многое могут сказать друг другу. А в следующий раз

вместе стояли именно те, которые ненавидели и презирали бы друг друга. Но Харриет

никогда в этом не признавалась.

– Почему я должна что-то делать? — спрашивала она у дочери и меня, посмотрев на

нас с дружелюбным удивлением.

— Кто ещё должен был это сделать? — спрашивали мы в ответ.

— Но ты же летаешь, когда спишь, — упрямо добавляла Розмари.

Но Харриет громко смеялась.

— Кто снова вам такое рассказал! — снова засмеялась она, и покачав головой, вышла

из комнаты.

Но я всё ещё спрашивала себя: "Кто переставлял книги? Была ли это Берта? А когда она

была в гостях и уходила из дома?" Всё-таки сейчас я стояла на коленях перед письменным

столом моего умершего деда с нечистой совестью, потому что нашла книгу стихов, которую

он писал более четырёх десятилетий. Я положила её обратно. Я сохраню это для другого

раза. Сейчас я должна позаботиться о курятнике.

Я забрала мою зелёную сумку с портмоне и быстро поехала. При въезде в населённый

пункт находился гигантский строительный маркет. Я не стала запирать на замок мой

велосипед. Войдя внутрь, я схватила большое ведро краски, хотя два было бы лучше. Но я

была на велосипеде и не смогла бы отвезти больше одного ведра. Ведь даже два для меня

было небезопасно, как бы тогда я с ними справилась. Я схватила ещё валик, бутылку

скипидара и пошла к кассе. Кассирша была такого же возраста, как и я, и рассматривала

меня, опустив уголки рта вниз. Всё, что я сделала — вышла с моим барахлом. Сначала я

попыталась закрепить ведро с краской на багажнике, причём подол моего платья зацепился

за цепь, и мне стало понятно, почему кассирша, так нагло на меня смотрела. Я всё ещё

носила золотую одежду, но вид рваного подола с чёрными масляными пятнами не укреплял

моего самомнения и не поднимал расположения духа. Я запихнула валик и скипидар в

сумку, повесив её через плечо. Затем подобрала платье и подвернула его в свои трусы, чтобы

оно стало короче. Я села на велосипед и тронулась, но при этом тяжёлое ведро краски

соскользнуло с багажника мне на волосы. Я успела схватить его и удержать на месте, но в то

же время опасно вильнула велосипедом и почти въехала в случайного посетителя