Выслушав послание, Иоанн, задумавшись, огладил седую бороду. Щелкалов пристально глядел на него, силясь понять, способен ли убитый горем государь принимать сейчас столь важные решения, внимательно ли он выслушал содержание грамоты? Но царь, помолчав, велел прочесть послание Батория.
«От великого государя, милостью Божьей, Стефана, короля польского и великого князя литовского, русского, прусского, мазовского, самогитского, ливонского, государя трансильванского и пр. — Иоанну Васильевичу, государю русскому и великому князю Владимирскому, Московскому, Новгородскому, Казанскому, Астраханскому, Псковскому, Тверскому, Пермскому, Вятскому, Болгарскому и пр.
Со своим гонцом ты передал нам письма, в которых пишешь, что святейший великий первосвященник и пастырь Григорий XIII прислал к тебе своего нунция Антонио Поссевино. Он известил тебя письмом о тех делах, о которых он говорил с нами ради заключения мира. И ты ради христианского мира отослал своих послов на съезд, который должен состояться между Порховом и Заволочьем, на великолукской дороге у Яма Запольского, и дал им подробный наказ решать и утверждать все дела. Также ты послал с ними охранную грамоту, показывая свое желание, чтобы твои послы вели дело с нашими послами на этом съезде. И ты обращаешься к нам, чтобы мы послали на это место своих послов с такой же грамотой, и чтобы на этом съезде и нашим и твоим послам вместе с патером Антонио Поссевино можно было бы обо всем говорить и все решать. Но этого не может быть до тех пор, пока между нами с тобой не установится крепкой братской любви и дружбы…
И вот теперь, раз ты прислал к нам своего гонца, мы по нашему стремлению к христианскому миру отсылаем наших послов на то место, которое ты назначил, — в Ям Запольский, между Порховом и Заволочьем, даем им полномочия и предоставляем возможность принимать решение во всех делах, относящихся к миру, улаживать всё остальное, довести всё до окончательного завершения и закончить так, чтобы был мир. Мы пошлем с твоим гонцом такую охранную грамоту, какую ты хотел иметь: чтобы послы свободно могли прибыть туда и свободно возвратиться оттуда, куда захотят. А что касается твоих слов в письме о том, чтобы мы отошли от Пскова и удержали наше войско от кровопролития, то об этом же настойчиво просил у нас и патер Антонио Поссевино от имени великого папы. А мы, высоко ценя это, как и подобает, указали, что именно мы сможем сделать в этом случае, заботясь между тем о том, чтобы не повредить ни нам самим, ни нашим действиям. Но при этом главным образом было решено следующее: чтобы послы твои как можно скорее поторопились, получив полную свободу действий в наказе, на назначенное тобой место и поставили такие условия, которые мы смогли бы принять. Мы, со своей стороны, отправляем туда же без промедления наших послов, к тебе же тотчас отсылаем твоего гонца.
Из нашего лагеря под Псковом. 16 ноября 1581 года от рождества Христова…»
Щелкалов, сворачивая королевскую грамоту, раболепно глядел на государя, ожидая его приказов. Не обернув к Щелкалову взора, Иоанн молвил:
— Сегодня же назначим послов и распишем полномочия. Надобно скорее начать переговоры о мире.
Сказав это, Иоанн перекрестился и бросил также крестящемуся Щелкалову:
— Теперь ступай, оставь меня…
На следующий день весь двор отправился в Москву, дабы придать царевича земле. Медленно движется траурный поезд. Плывет над тянущимися повозками установленный на носилки закрытый гроб, укрытый черной парчой. Конная стража, растянувшись, плотно обступила возки, лошади оступаются в снегу, напрочь заметшем за ночь дороги. Иоанн, усаживаясь в сани к укутанной в шубу жене, лишь на мгновение оборачивается, дабы узреть свою слободу, долгие годы служившей его главным станом. Царь покидал ее, чтобы больше никогда не вернуться сюда, в место, где в гневе он лишил жизни собственного сына…
Ближе к Москве пути успели расчистить, и задолго до въезда в столицу тут появились толпы скорбящего люда. Вскоре Иоанн велит остановить сани и в распахнутой шубе и с непокрытой головой, на глазах всей свиты и замершей при виде его толпы, пошел пешком за гробом сына, спотыкаясь и оступаясь в снегу. Следом, переглянувшись, спешились и его придворные, тоже двинулись пешком, но поодаль, на почтительном расстоянии…
Задолго до этого скорбного дня Иоанн выбрал особое место для своего погребения в стенах родовой усыпальницы московских Рюриковичей. У восточной стены Архангельского собора, за престолом ризницы предела Иоанна Предтечи, царь приказал вытесать нишу, соорудив там горнее место. Здесь, за алтарем, поодаль от своих родичей, уставший от власти царь возжелал упокоиться. Здесь же он похоронит своего старшего сына…
В день похорон к Иоанну подошла овдовевшая Елена и, пав в ноги, объявила ео слезами, что примет иночество в Новодевичьем монастыре.
— Государь, матушка осталась у меня больная и братец младший, Феденька. Молю, не оставь их, позаботься. Сие единственная моя просьба…
— Ни о чем не беспокойся, дочь моя, — отвечал Иоанн мягко, огладив невестку по щеке. Елена глядела на него снизу вверх, и в глазах ее читалось многое — и трепет, и страх, и ненависть к нему, убийце Ивана, и великая скорбь. Не отрывая от него этого безумного взгляда, Елена припала губами к руке Иоанна:
— Благодарю тебя, государь…
Вскоре Иоанн созвал Боярскую думу. Обведя всех тяжелым, изможденным взглядом страдавших от бессонницы и частых слез очей, он молвил:
— За грехи мои Бог покарал всех нас и призвал сына нашего, Ивана Иоанновича. И ныне долг мой, долг самодержца, позаботиться о своем преемнике…
Бояре Иван Мстиславский, Никита Захарьин, Федор Трубецкой, Борис и Дмитрий Годуновы, Афанасий и Федор Нагие, дьяк Андрей Щелкалов и казначей Петр Головин, разодетые в шубы, безмолвно, не шевелясь, глядят на государя, ждут. Иоанн медлит, рассматривает их, словно силится уловить потаенную мысль каждого.
— Ибо власть может и не перейти к младшему сыну нашему, Федору Иоанновичу, — бросает он и видит, как насторожились бояре, замерли. Трудно было не заметить вмиг побагровевшего лица Дмитрия Годунова. Сидевший рядом с ним Борис был невозмутим, сосредоточен. Иоанн озвучил ту мысль, кою думал каждый в те дни — как Федору, слабоумному и недалекому, вверить власть? О том думал Иоанн. Также он ведал, что сын не хочет этой власти, коя может стать для него опасной. Что после смерти Иоанна помешает этим могущественным вельможам свергнуть или убить его, отобрав Мономахов венец? Лучше уж сразу отдать им эту власть, дабы пресечь зарождающуюся смуту.
— Посему прошу вас поразмыслить, кто из знатнейших в державе подданных моих возможет принять бремя вышней власти! Я же готов буду тотчас уступить ему свой престол и удалиться на покой в монашескую обитель. Может, тогда Господь смилостивится и сохранит нашу державу! — наконец произносит царь.
Молчат бояре, переглядываясь меж собой, не осмеливаясь дать ответ государю. Многие из них помнят, как однажды Иоанн уже пытался оставить трон, но его просили остаться, а тех, кто возжелал сделать царем удельного князя Владимира Старицкого, были казнены. Ныне он вновь отрекается от власти, но все знают, для чего. Дабы ни у кого не было и мысли подумать о том, что царем может стать не царевич Федор, а кто-то иной.
Бояре зашептались взволнованно какое-то время, затем покивали и, вновь чинно рассевшись, замерли. С места, опираясь на посох, поднялся Иван Мстиславский, глава думы, коему доверили озвучить государю общее решение.
— Выслушали тебя, государь, и молим тебя — не оставляй трона в сие тяжелое время. Веруем, никто, кроме тебя, не возможет привести нас к миру. Просим тебя, великий государь, отложи благочестивое желание свое удалиться в обитель, не покидай своих подданных. Царствуй и далее, а кроме тебя и твоего сына, никого не желаем видеть государем.
Ответив это, Мстиславский поклонился Иоанну в пояс. Следом поднялись с мест прочие думцы и так же склонились перед царем. Бояре исподлобья поднимали на государя глаза, ожидая, что он что-либо молвит в ответ. Но Иоанн молчал. Он сидел недвижно, устало глядя куда-то перед собой поверх склонившихся голов.
