Конечно, восстановить имена всех погибших в годы опричнины было невозможно, Иоанн и сам знал об этом. Потому синодик окончился краткой фразой, которая и должна была привлечь к поминовению и души тех, кто не оказался в этих списках:

«Ты, Господи, сам ведаешь их имена…»

Пермь. Владения Строгановых.

Вонь, почуяв запах гари, заупрямился, отступил, замотал головой, но Семен Аникеевич Строганов ткнул его под бока каблуками своих высоких тимовых сапог, и конь, повинуясь, двинулся дальше.

Русская деревушка, строенная на холмистом берегу реки Яйвы, была сожжена дотла. На черном, усыпанном пеплом и сажей, снегу тут и там виднелись куски сгоревших срубов, остовы обугленных печей. Припорошенные снегом трупы так же лежали всюду, недвижные, вмерзшие в снег, словно камни.

Семен Аникеевич Строганов остановил коня, обернулся. В длинной бобровой шубе, дородный, он богатырем возвышался в седле среди этой мертвой пустоши. Позади него стояли его конные боевые холопы, слуги. Из-за их спин выехал еще один богато одетый всадник, молодой, поджарый. Это был сыновей Семена Аникеевича, Максим Яковлевич Строганов. Оба мрачно озирались, перебирая в руках поводья.

— Говоришь, еще деревни пожгли? — упавшим голосом проговорил Семен Аникеевич, шумно сглотнув — от едкого запаха, что еще не выветрился отсюда, сохло в горле.

— Еще на реке Обве, Косьве, Чусовой. Все пожгли, — гнусаво отвечал Максим Яковлевич. Это были его владения.

Гневом и негодованием возгорелись очи Семена Аникеевича. Все сложнее противостоять восставшим племенам, это уже не просто бунт. Это война, в которой даже им, могущественным Строгановым, не выстоять без государевой военной помощи. Неужели суждено погибнуть созданному отцом богатству?

Едва вытоптанная тропа тянулась сквозь густой зимний лес. Многовековые ели и сосны, широко раскинув ветви, стояли по сторонам. В тишине, слишком глухой и даже немного пугающей, слышалось глубокое дыхание зимнего леса. Миновав его, отряд, ведомый Строгановыми, вышел к берегу реки Камы, все еще скованной льдом. Ослепляюще-белая пустошь широко раскинулась перед ними, и взревел угрожающе ветер, словно сама река не желала, дабы всадники вступали на ее лед. Но они ступили.

Темнело. Семен Аникеевич, щурясь от ветра, из-под рукавицы глядел вдаль, где за бесконечной снежной пеленой тянулась темная полоска противоположного берега. На том берегу стоит основанная покойным Григорием Аникеевичем, братом Семена, крепость Орел-городок…

Опустив низко голову, силясь спрятать лицо в шубу, Семен Аникеевич вспоминал покойного отца, легендарного, мудрейшего Аникея Строганова, создавшего эту великую промышленную империю, тянущуюся из Архангельских земель до здешних, полудиких пермских местностей. К нему прислушивался даже сам государь, который, видимо, испытывал к нему доверие и великое уважение. Да и сам Аникей, когда нужно было, поддерживал государя, да так умело, чтобы не нанести ущерба своему великому делу. Младшего сына, Семушку, он любил как будто более остальных. И когда Аникей состарился и разделил свои владения меж тремя сыновьями — Яковом, Григорием и Семеном, он уехал в Сольвычегодск, где сидел его младший сын. Там же спустя время он постригся в монастырь и вскоре скончался. Семен до сих пор помнил их разговор за закрытыми дверями, где Аникей сетовал на старших сыновей, попрекая их в воровстве и желании набить токмо свои сундуки и карманы, а не развивать начатое отцом дело. Потому, когда Аникей удалился в монастырь, меж его сыновьями началась нешуточная борьба — Семен не желал вести хозяйство сообща с братьями и на своей волости желал вершить дела по отцовым заветам. Дело дошло до государева суда, и тот признал Семена виновным. О дальнейшем тяжелом разговоре со старшими братьями, состоящим в основном из угроз и проклятий, Семен Аникеевич не любил вспоминать и после впредь старался лишний раз не видеться с братьями.

Так уж вышло, что в 1577 году Яков и Григорий Аникеевичи умерли, и Семен Аникеевич «полюбовно» разделил их земли меж собой и сыновьями покойных — Максимом и Никитой. С племянниками дела было вести куда проще — они почитали дядю как старшего в роду, во многом шли ему на уступки. И казалось уже, что наконец дела пойдут в гору, что настала пора преумножать отцово хозяйство, как грянули восстания племен, затем сибирский хан разорвал мир с Иоанном и принялся разорять строгановские владения. И сейчас, в пору отчаяния, Семен Аникеевич часто вспоминал своего великого отца и пытался представить — как бы Аникей Федорович поступил на месте своего сына и внуков, втянутых в эту неравную борьбу?

Было уже затемно, когда они, обмороженные от сильнейшего ветра, прошли в раскрывшиеся пред ними ворота острога. Окруженный рвом, укрепленный насыпями, ощетиненный видневшимися из бойниц пушками, Орел-городок казался неприступным. Стражники в значительном числе сновали по стенам, всюду горели огни.

Семена Аникеевича и Максима Яковлевича тут же переодели, растерли обмороженные красные лица гусиным жиром, дали испить горячего вина. Никита Григорьевич, еще один сыновей Семена Аникеевича, сам вышел встретить родичей, распоряжался, дабы как следует отогрели и накормили их слуг и, завершив все дела, присоединился к вечерней трапезе дяди и сродного брата. Здесь, в просторной горнице, теплой, с мягкими коврами на полах, с богатыми иконами в красном углу, потрескивающими в голландской печи поленьями, было спокойно и хорошо, словно там, на другом берегу, не было трупов, пепелища, воинственных враждебных племен. Максим Яковлевич почему-то сейчас представил трупы убитых селян, оставшихся там, во тьме, в снегу, под злым ветром, и почему-то содрогнулся от мерзкого страха.

Отослав слуг и наевшись до отвала всевозможных видов рыбы и мяса, ягод и каш, они сидели за столом, и Никита Григорьевич, уложив одну руку на свое полное брюхо, другой разливал гостям из серебряного кувшина мед.

— Нет, ежели каждый из нас будет врагов порознь встречать, мы ничего не удержим! Едва подавили восстание вогуличей, сибирский хан Кучум пакостить начал! — качал головой Семен Аникеевич. Лицо его, все еще красное и опухшее после мороза, лоснилось от гусиного жира.

— К нему и племена местные переходят, как говорят, — подавая ему полную чарку, молвил Никита Григорьевич.

— Как не переходить, ежели государь обложил вотчины наши налогами из-за своей проклятой войны? — возмутился Семен Аникеевич, едва не воскликнув это громче, чем следовало бы, но племянники зашипели на него, указывая на дверь — они верили, что слухачи государя есть и даже в их далеких от Москвы землях.

— Я слыхал, всех обязали платить подати! Начиная с минувшего года, — добавил Максим Яковлевич. — Даже англичан, с коих издавна ничего не берут…

— Половина солеварней стоит, людей не хватает! — продолжал сокрушаться Семен Аникеевич, и в глазах его блеснули злые слезы. Он жалел гибнущее наследство отца. — Как не подымать и нам поборы с деревень? С голым задом останемся ведь! Но не хотят местные князьки нам платить, едва Кучум приходит, за оружие берутся!

Проклиная подвластные Строгановым племена за такую несправедливость, Семен Аникеевич и думать не думал о том, каким притеснениям подвергалось местное население от его служилых, как обирали до последней нитки деревни — никто ведь не следил за тем, где и сколько они грабят помимо сбора основных податей — как увозили с собой на потеху молодых девушек, отрывая их навсегда от родителей (ибо никто из девушек не смел после такого вернуться обратно). Местные народы обозлились и восстали против ненавистных жестоких чужаков, считая, видимо, Кучума своим спасителем.

— Племена вогуличей людям не дают из острогов выйти, ни пашни пахать, ни дрова сечь, скот крадут, крестьян режут нещадно. Где уж тут солеварням работать! — проворчал Никита Григорьевич и шумно отхлебнул из своей чарки.

Семен Аникеевич молчал какое-то время, словно обдумывал что-то. Просить государя о помощи бесполезно. Еще прошлой осенью Строгановы писали государю грамоту, в коей поведали о своей беде и просили военной помощи. Не так давно пришел ответ от Иоанна: