— Того и желаем. Да будет так!

Он медленно поднялся с места. Тут же смолкла музыка, и разом поднялись все гости, в том числе послы. Обведя взором всех присутствующих, улыбающийся Иоанн произнес громким и сильным голосом:

— Сегодня великий день! Свершилось наконец то, чего усердными трудами пытались достичь наши великие предки. Известно, что и мой великий дед, и отец, светлой им памяти, стремились к союзу и дружбе с главными пастырями христианского мира! Недруги всячески препятствовали этому, но сие было неизбежно, ибо то воля Господня. Угодно Ему, дабы мы наконец подчинились власти и вере папы римского, наместника Христа на земле! Так выпьем за здравие прибывших к нам послов его святейшества и за грядущий мир!

Поссевино не усел опомниться, как чашник Петр Никитич Шереметев поднес ему огромный кубок, полный вина, такой, что надлежало держать его обеими руками. Приняв его, Поссевино испуганно оглянулся вокруг, на своих спутников, на государя — все пристально глядели на него, ждали.

— Отказываться нельзя, таков обычай государева гостеприимства, — по указке подоспевшего Бориса Годунова молвил толмач.

— Sub tuum praesidium confugimus, sancta Dei Genetrix![8] — произнес Поссевино, поняв, что не вправе оскорбить государя, и принялся пить. Вино лилось с его подбородка на мантию, на стол, он задыхался и кашлял, но продолжал пить, уже ощущая, как начинает слабеть. Он не допил, отставил кубок, шумно рыгнул и, разом осоловевший, тяжело плюхнулся на свое место и не слышал одобрительных возгласов и здравниц в свою честь. Он сидел и понимал, что уже вообще мало что слышит, что многолюдная палата переворачивается и плывет куда-то, раздваиваясь, а шум разговоров и музыка слились в один тяжелый невыносимый гул. Не видел он также, что постепенно Иоанн споил и остальных его спутников, и вскоре оглушенных вином иезуитов отнесли в уготованные для них покои.

Просыпаясь ночью от тошноты, Поссевино молился и желал одного — дабы посольство его поскорее закончилось. Во рту было сухо, как в пустыне, а от тяжелого духа чеснока и лука, коими были приправлены все блюда московитов, мутило еще больше.

Жадно отпивая воду из серебряной братины, он вспоминал сказанные Иоанном слова о единстве веры и желании всех московитов подчиниться истинному церковному владыке — папе римскому, и с довольством думал о том, что миссия его будет легкой.

«Даже легче, чем истребить гугенотов во Франции», пронеслось в его голове, когда Поссевино, сокрушенный усталостью и похмельем, снова ложился в свою мягкую постель и забывался спокойным глубоким сном.

После того как казакам дозволено было «промышлять» над вступившими на Русскую землю в поисках наживы ногайскими отрядами, Урус, ногайский бий, отпустил арестованных московских послов и согласился на переговоры, кои еще недавно высокомерно отвергал. До того он во главе двадцатипятитысячной орды вместе с азовскими вождями и крымскими царевичами разорил алатырские земли и дошел едва ли не до Коломны, выжигая все на своем пути. Но пограбить вдоволь им не удалось — стянутые под Москвой русские войска, ожидавшие нападения поляков, развернулись на юг и двинулись против налетчиков. Урусу пришлось отступить в степи. Когда он вернулся в свои владения, с его согласия трехтысячный ногайский отряд вышел в поход на южные русские земли и в стычке с казаками под командованием атамана Ивана Кольцо, имя коего с недавнего времени повергало кочевников в ужас, был полностью уничтожен. Узнав о том, Урус незамедлительно принял у себя прибывшего московского посла Пелепелицына.

Урус сидел в шатре, откинувшись на кошмы, худощавый, с редкой полуседой бородкой. Он вперил узкие черные глаза в красное от жары пухлое лицо посла, жестом пригласил присесть напротив себя и тут же заговорил о том, что желает заключить мир с мудрым великим князем Московским.

«Поминок желает. Войною взять серебро не удалось, хочет мирно его получить» — тут же понял опытный переговорщик Пелепелицын, а сам миролюбиво улыбался и кивал, ласково заглядывая в очи ногайскому предводителю. Урус, обычно унижавший послов царя во время переговоров, сегодня тоже был мягок — боялся все же, что казаки по приказу государя вновь придут в его земли и камня на камне не оставят! Пелепелицын отвечал, что государь прекрасно помнит, как Урус и его приближенные позволяли себе бесчестить его людей, но царь готов обсудить с ним мир, ежели Урус пошлет в Москву посольство. Ногайский бий фыркал, как взбешенный конь, опускал голову, думал.

— Тогда отвезешь в Москву послов моих. Однако гляди, посол, ежели на Москве людей моих подвергнут бесчестью, я созову воинов со всех земель наших и союзных нам и я сожгу все на своем пути! — взглянул Урус хищно на Пелепелицына со вспыхнувшим взором. — Я подниму против твоего царя многие и многие народы, и он все потеряет! Так что скажи это своему царю — ежели хочет мира, пусть примет моих послов как подобает!

— Угрозами мира не добьешься! — сурово осадил его посерьезневший вмиг Пелепелицын, хотя ему на мгновение стало боязно и от страшного лика ногайского бия, и от сказанных им слов. — Отпусти со мною своих послов. Государь милостив и желает мира меж нами. А большая война — большая кровь!

Урус молча кивнул и махнул своим стражникам худощавой рукой, дабы те выпроводили московского посла. Пелепелицын понял, что на том переговоры окончены.

Уже на следующий день Пелепелицын и ногайские послы в сопровождении трехсот вооруженных всадников выехали в Москву. Желтая выгоревшая степь утопает в мареве. Крытый возок, в коем едет московский посол, тихо поскрипывает, качается из стороны в сторону. Снаружи слышатся переговоры и смех ногайских ратников, звяканье сбруй, храп и редкое ржание коней. Пелепелицын, уморенный жарой и упокоенный тем, что миссия его складывается удачно, что он жив и цел, позволил себе отдохнуть.

И даже не подозревал, что в то самое мгновение его труды, как и труды всего Посольского приказа, решившего заключить с ногайцами мир, рушились разом.

…Это была засада. Появившиеся, словно из-под земли, всадники с оголенными саблями и арканами неслись со всех сторон, откуда-то из зарослей ударили пищали. Возок встал резко, да так, что Пелспелицын ударился головой о стенку возка и, чумной ото сна, начал озираться, не понимая, что происходит. Первым, что он увидел, как голый по пояс казак с саблями в обеих руках с пронзительным свистом пронесся верхом на коне мимо двух ногайских всадников и обоих в одно мгновение развалил пополам. Другого ногайского всадника арканом стащили с седла и влачили по земле, а он, выронив саблю, ухватившись за стянувшую шею веревку обеими руками, кричал что-то беззвучно.

— Нет! Остановитесь! Это послы государевы, остановитесь! — молил отчаянно выбежавший из возка Пелепелицын, беспомощно наблюдавший, как погибал ногайский отряд. Что-то хлестнуло по лицу, и неведомая сила, больно сдавив глотку, сбросила его на землю.

Спастись из ногайского отряда не смог никто. Еще звучали редкие выстрелы, когда Пелепелицына, уже посиневшего от нехватки воздуха, освободили от аркана. Он с хрипом громко вдохнул воздух и закашлял, корчась на земле с выпученными глазами.

— Вставай, гнида! — пробубнил широкоплечий казак с повязкой, прикрывающей вытекший глаз, и грубо поставил Пелепелицына на ноги. Его подтащили к восседающему на коне рослому казаку, наблюдавшему за расправой над последними ногайскими воинами. Видимо, это и был атаман. С блестящей золотой серьгой в ухе, густо поросший черными бородой и кудрями, он взглянул на Пелепелицына, и от взгляда его у посла внутри будто что-то оборвалось. Возле него на коне сидел другой казак с волчьим взглядом и страшным изуродованным лицом — у него были вырваны ноздри.

— Кто таков? — молвил он сурово, отпустив поводья.

— Я Василий Пелепелицын, посол государя нашего и великого князя Иоанна Васильевича! — хрипя и откашливаясь, отвечал посол. Казак с повязкой на лице стоял позади него. Поодаль плененных ногайских воинов и послов, избитых, ограбленных, сбивали в кучу, словно стадо овец.