Михайло, припадая на увечную ногу, поднялся по боевому ходу на верхушку одной из башен Пскова и вгляделся оттуда на польский лагерь. Белая крупа заметала вытоптанную, черную от сажи, грязи и крови землю, укрывала под собой многочисленные окоченевшие трупы, месяцами лежащие в осыпавшихся под стенами траншеях. Похудевшее лицо Михайлы с выступающими скулами поросло седоватой спутанной бородой, во всех членах еще чувствуется слабость от ранения, которое он получил во время ночной вылазки в стан врага. В скольких вылазках до того доводилось ему участвовать и возвращаться невредимым! А тогда подстрелил его кто-то из наемников, пуля пробила бедро навылет, едва кровью не истек. Почти месяц Михайло лежал в храме Покрова Богородицы в Довмонтовом городе, куда относили больных и раненых. Раз он был едва ли не при смерти, но Бог миловал его вновь — Михайло пошел на поправку…

— Сегодня первый день не стреляют, — молвил один из ратных, стоя рядом с Михайло и вглядываясь в притихший вражеский лагерь, заметаемый снегом.

— Да, — согласился Михайло, — тихо-то как…

Сложно было поверить, что еще недавно под этими стенами каждый день шла неистовая борьба. Михайло наравне со всеми под градом пуль и снарядов стрелял из бойниц по наступающему противнику. Помогал выливать на врага чаны с кипятком и горящей смолой. Участвовал в уничтожении множества подкопов, которые противник сооружал для подрыва городских стен. Принимал деятельное участие в тушении многочисленных пожаров, возникавших после обстрела Пскова калеными ядрами. Оттаскивал обезображенные пулями тела погибших товарищей… Все слилось для него в один страшный затяжной день, где все еще не было мыслей ни о жене и детях, ни о порушенном хозяйстве — только лишь монотонное упорное исполнение приказов.

Противник неустанно стрелял по городу. Однажды Михайло увидел, как на стене был убит атаман донских казаков Михаил Черкашенин — пуля врезалась ему в лицо и вышла через затылок, размозжив голову атамана. Михайло помогал относить тело погибшего и, пока тащил, заливая свои ноги чужой кровью, все глядел в эту страшную зияющую рану и не ощущал ни омерзения, ни страха, будто чувства его умерли вместе с мыслями о прошлой жизни…

Михайло видел, как ночью противники длинными палками с насаженными на них крюками стаскивают со стен защитников города — стоит рядом боец, и вдруг неведомая сила его швыряет к зубцам. Несчастный, отчаянно цепляясь пальцами за стену, тщетно пытается себя спасти, но вскоре срывается и, вскрикнув, летит вниз, где, ежели не убьется об землю, его тут же добьют кишащие в подкопах наемники. Русские отплачивали врагу той же монетой — такими же крюками поддевают сидящих в подкопах противников и, лишив их жизни на вершине стены, сбрасывают обратно…

В начале ноября, когда от морозных ветров уже едва можно было находиться на укреплениях, поляки предприняли второй штурм. И вновь Михайло, согревая посиневшие руки дыханием, неустанно бил по противнику из лука или метал камни. И вновь замечал на передовой Ивана Петровича Шуйского, который ходил меж позиций, не кланяясь пулям и ядрам, раздавал приказы. Вид воеводы, как и прочих защитников, ободрял Михайло, и он уже готов сам лезть на противника с оголенной саблей и рубить, рубить, бить до последнего…

Щедро устилая землю телами погибших и раненых, польское войско вновь откатилось от стен города — защитники Пскова сумели отбить и второй штурм, еще более яростный, ибо Баторий, видимо, желал взять город наскоком, дабы поддержать моральный дух своих бойцов…

На следующий день Михайло был ранен во время ночной вылазки, и он, находясь тогда между жизнью и смертью, уже не принимал участия в обороне города. Михайло и не ведал, что, пока он был в забытьи, храм Покрова Богородицы навестил сам Иван Петрович Шуйский, который желал ободрить раненых и умирающих…

Князь каждый день был на позициях. Он руководил сооружением дополнительных укреплений на проломных местах, он следил за каждой вылазкой в стан врага, он распределял продовольствия меж защитниками. Большую часть гарнизона князь потерял еще во время первого штурма. И сколь он ни просил о подкреплениях, о доставке припасов, все было тщетно. И князь продолжал защищать город теми силами, что имел…

Казалось, события, происходившие под стенами Пскова, развивались стремительно, будучи неподвластными обеим сторонам. Одно из сильнейших войск Европы не смогло преодолеть преграду каменных стен древнего города и теперь гибло от лютой стужи и недостатка еды, и Стефан, и его воеводы уже не могли противостоять этому. Но выстоял бы Псков, ежели бы не Иван Шуйский? Он сумел вовремя достаточно укрепить город, а после выбрал тактику изнурения противника бесконечными вылазками. Выстоял бы Псков, ежели бы не отвага его гарнизона, который буквально намертво вгрызался в свои позиции?

Иван Петрович Шуйский уже стал символом обороны Пскова, он в устах горожан сделался главным заступником и защитником. Для Батория и его окружения князь был первым врагом, коего надлежало уничтожить. Потому не раз из вражеского стана посылались наемные убийцы, а среди гарнизона ходила весть о том, что воеводе «для примирения» доставили от поляков ящик якобы с дарами, а на деле внутри оказалась «адская машина», которая взорвалась бы сразу, ежели бы кто-нибудь открыл крышку…

Но Бог хранил Ивана Петровича Шуйского, главного защитника Русской земли. Под его командованием город сумел выдержать мощный удар и сокрушить вражескую армаду, покорившую уже едва ли не весь северо-запад страны. Уже несколько месяцев Псков оборонялся от врага, еще недавно казавшегося непобедимым, и защитники города знали: пока князь жив, то и Псков выстоит, а с ними — и народ русский, и держава его.

Под торжественный рев рожков, труб и бой барабанов, окруженный плотной стеной великолепно разодетой стражи, возок короля Стефана покидал польский лагерь под Псковом. Следом за ним уходили поредевшие отряды наемников, понурых, злых, потрепанных, с раскрасневшимися и опухшими от мороза лицами. Сейчас они более походили на увечных бездомных, нежели на первейших воинов Европы.

Гетман Ян Замойский и прочие воеводы, возвышаясь в седлах, провожали короля, сурово глядя на вереницу уходящих вслед за ним ратных. И как нелепо звучала сейчас победная музыка, как чудно выглядели гордо возвышавшиеся над этим шествием многочисленные знамена!

Весь польский лагерь под Псковом с виду был так же плачевен. Нехватка фуража привела к голоду и падежу лошадей, недостаток теплой одежды — к многочисленным смертям от болезней. Московиты едва ли не каждую ночь совершали дерзкие вылазки, нанося непоправимый урон всему войску. Но и их силы на исходе, Баторий это хорошо понимал, потому он не собирался отступать от города, хоть и в скором времени должны состояться переговоры о мире. Однако содержать огромное войско наемников уже было невозможно — расходы были столь огромны, что король решил распустить значительную часть наемных отрядов. Смертельно уставший и уже которую неделю больной, Баторий отправлялся в Польшу и забирал расформированные им полки. Замойского, своего верного соратника, он оставлял здесь, под Псковом, вверив ему командование остальным войском, теперь насчитывающим не более двадцати шести тысяч человек.

Он пока не представлял, как командовать этими обезумевшими от голода и стужи людьми. Мародерство, грабежи, вооруженные стычки стали обычным явлением в польском лагере, многие самовольно сбегают с позиций. Замойский понимал, что ему уже не взять Псков. Только бы уберечь оставшееся войско от распада и от позорного разгрома — он боялся, что московиты воспользуются ослаблением противника и при очередной вылазке просто перережут всех. Тогда наверняка при переговорах королевским послам придется во многом уступить московитам. Того нельзя допустить!

Но ратники уже недолюбливали гетмана за его жестокость. В тот же день он с пеной у рта прилюдно избил нагайкой одного из польских ротмистров и, привязав к седлу своего коня, долго влачил его по лагерю — все из-за того, что ротмистр поручил своим людям разбирать на топливо деревянные строения, в коих жили придворные короля и литовские ратники. Так он пытался отучить подчиненных от своевольства и поступков, способных нанести вред лагерю, но его ненавидели все больше. Люди продолжали сбегать, умирать от болезней, ран, погибать в ночных сражениях с московитами — с каждым днем лагерь пустел все больше. Отощавшие лошади дохли едва ли не табунами — окоченевшие раздувшиеся туши, поедаемые птицами, во множестве лежали вокруг лагеря и под стенами города.