Взорвался разом волной криков и возмущений весь круг — кто проклинал басурман, кто самого Архипа и Строгановых.

— Обещал вам Максим Аникеев за верную службу достаточно свинца, пороха и хлеба, дабы на всех хватило с лихвой! — срывая голос, кричал Архип, но уже не разбирал, что кричит эта беснующаяся толпа. Воровато озираясь, он искал поддержки Ермака, но атаман молчал, скрестив на груди руки.

Из толпы, медленно вышагивая, вышел казак с вырванными ноздрями — Богдан Барбоша, верный соратник Ивана Кольцо. Архип, уступая ему место, отошел назад.

— А почему бы нам не срубить этому посланнику башку, а? — крикнул он, усмехаясь. По рядам прошел редкий смешок, некоторые из казаков начали возмущаться, мол, простого человека грех обижать, но Барбоша, примирительно вскинув руки, продолжил уже без улыбки:

— Почто мы, вольные казаки, будем связывать себя службой государю? Ежели кто и согласен идти кровь свою проливать за купцов Аникеевых, то они думают, будто государь их за воровство простит! А нам его прощения не надобно!

— Верно! Верно сказал!

— Гоните его в шею!

— Как можно назвать себя вольными казаками, коли по рукам и ногам будем связаны службой тем, кто издавна приговорил нас к плахе! — гнусаво, обильно брызжа слюной, вопил раскрасневшийся Барбоша, и он начал великий спор. Иван Кольцо, уперев руки в бока, стоял в первых рядах, молчал, затем, когда спорящие казаки слишком часто начали сменять друг друга в центре круга, крикнул:

— Пущай Ермак свое слово скажет! Пущай он!

— Верно! Верно! Ермака сюда! — подхватили голоса. — Ермака Тимофеевича!

Видимо, этого и ждал атаман, когда все с лихвой выговорятся. Архип понимал — от его слова сейчас зависит успех или неудача его поручения. Ермак неторопливо выходил в круг, крестился. Вновь воцарилась тишина.

— Братцы! — громом прогремел голос атамана над притихшей степью. — Выслушал я всех вас и вот что скажу. Ведаю, что многих товарищей мы потеряли на минувшей войне, а тут нас хотят в новую сечу втянуть. Можем мы и дальше бражничать здесь, можем вернуться на приволжские берега и грабить ногайские отряды, которые наверняка позабыли силушку нашу! Да и что останется от этой силушки, ежели так и останемся тута, гулять на берегах седого Яика!

— Верно! Да! — отвечали негромко голоса.

— Мы за тобою всюду пойдем, атаман!

— Люд православный в беде, так отчего бы нам не показать сибирскому хану, кто тута прав? Отчего бы с татарвой егошней силушкой не помериться? Дак ежели за хлеб с порохом, то грех отказаться! — усмехался Ермак, и вместе с ним счастливо смеялась добрая половина казацкого круга. Архип был снова поражен великой властью атамана над всеми здесь. Но он уловил взгляд Барбоши — безносый казак тяжело и сурово глядел на Ермака, гордо скрестив руки на груди. Ермак тем временем подошел к Ивану Кольцо, похлопал его по плечу и обратился к толпе:

— Многие из вас обвинены в воровстве государем и приговорены к смерти. Неужто государь не простит нас, ежели мы сибирскому хану надаем под зад как следует?

— Да! Идем в поход!

— За атаманом!

Тем и закончилось это знаменательное собрание — походу быть. Архип, прощаясь с счастливым Мещеряком, благодарил его, обнимая:

— До скорой встречи, Матвей!

Архип торопился покинуть казачий лагерь, дабы со строгановскими ратниками отбыть обратно в Орел-городок, и он уже не увидел того страшного раскола, который вскоре наступил в казачьем стане. Богдан Барбоша воспротивился выступлению в поход, не поверив Строгановым, и вместе с ним «предавать свою вольницу» отказалась добрая половина казачьего войска. В тот же день они покинули стан Ермака, дабы уйти к другим берегам Яика. Прощались меж собой мужики тепло и слезно, просили друг у друга прощения, не надеясь уж больше встретиться вновь.

— Стало быть, ты на службу государеву пойдешь? — молвил Барбоша Ивану Кольцо на прощание. Тот кивнул, отводя глаза. Усмехнулся безносый атаман:

— Твою голову государь обещал на пику надеть, а ты за него, стало быть, кровь проливать идешь?

— За Ермаком я иду. Чую, что должен! — твердо отвечал Кольцо. — А ты ступай. И храни тебя Христос.

Барбоша понимающе кивнул и, приблизившись к соратнику, обнял его.

— Прощай.

— Прощай…

Кольцо все еще колебался в правильности выбранного пути, но он уже дал Ермаку слово и не мог от этого отказаться. Поздно!

Отстранившись, Барбоша направился к своему коню, лихо вскочил на него и с места погнал его наметом, ни разу не обернувшись. Кольцо, сложив на груди руки, еще долго глядел уходящему прочь уже неподвластному Ермаку казачьему войску. Поздно! Поздно…

Казалось, спокойная и размеренная жизнь, за коей люд отправлялся из вечно разоряемых русских земель в далекие владения Строгановых, окончилась и здесь. Вновь горели строгановские деревни, едва отстроенные, гибла только-только обработанная для пашни земля, вытаптываемая татарскими конями — войска Кучума вновь разоряют пермские земли, и ведет их ханский сын, царевич Алей.

И снова плачущий люд в панике, побросав многое добро и взяв самое необходимое, бежит, уводит с собой тревожно блеющий и мычащий скот. Старики и дети сидят в тяжелогруженых телегах. Бабы ревут безутешно, срывая с голов платки, мужики, покидая едва отстроенную новую избу свою, крестятся, кланяются в пояс порогу и, врывшись пятернею в волосы, уходят стремительно, боясь обернуться. Не приняла их чужая Пермская земля с ее бесконечными вековыми сумрачными ельниками, узкими, обросшими папоротником со всех сторон тропами, тянущимися то под низко свисавшими еловыми лапами, то под давним буреломом, поросшим мхом. Словно нет Бога на этой земле, кроме тех, языческих, которых чтят местные племена.

Пробираясь сквозь лесную тропу, беженцы слышат за спиной страшный визг и рев сотен глоток — войска сибирского хана совсем рядом, и люди кричат от ужаса, стараются ускорить шаг, начинается суматоха и толкотня. И уже понимают, что не уйти. Оглядываясь, видят во тьме поднимающееся зарево — татары уже жгут их деревню, а это значит, что им всем не уйти. Матери хватают ревущих детей, мужики выкидывают из телег уже ненужное добро, стегают коней, коим все труднее идти по узкой тропе сквозь людскую кашу, старики безучастно глядят на эту суету, лишь молча крестятся, уже принимая свою страшную судьбу.

Поднявшийся от горящей деревни дым стелется по земле, смешивается с укрывающей темную реку дымкой. И в дымке этой люди стали замечать мерно плывущие мимо них длинные, похожие на струги, тени. Их было так много, что они заполонили собой всю реку. Тени шли против течения прямо навстречу татарскому войску.

Двое из мужиков ушли разведать, куда идет басурманское войско, всматривались в белую мглу, укрывшую реку, вслушивались в воцарившуюся вдруг тишину — нет больше гула и криков татарского войска, которое, казалось, замерло на месте. Притих и лес. Переглянулись мужики, притаились, боясь шелохнуться.

Вдруг из тишины разом грохнул оглушительный треск сотен выстрелов, за ним еще один, и еще. И гул будто потревоженного татарского войска появился вновь и стал нарастать, и вторили ему непрекращающиеся звуки пищальных выстрелов.

— Чей-то? Чего это такое? — вопросил один из мужиков, пятясь и пряча голову в плечи. Другой стоял, не шелохнувшись, лишь потом, широко перекрестившись, ответил:

— Сие спасение наше. Уберег нас Господь!

В Чусовский городок, где сидел со своим двором Максим Яковлевич Строганов, вести о победе над царевичем Алеем принесли тут же, едва разгромленное татарское войско отступило от Чусовой. Молвят, казаки, не потеряв ни единого человека, просто расстреляли скопившуюся на берегу вражескую рать из пищалей и после стремительной атакой опрокинули их. Немногим позже от Никиты Григорьевича Строганова он узнал, что Ермак с казаками прибыли в Орел-городок.

Максим Строганов сидел в натопленной светлице за столом, где разложены были различные грамоты и карты. Мутный свет пробивался сквозь небольшое слюдяное окошко, но здесь было довольно светло из-за обилия свечей. Писарь торопливо записывал за ним: