И вот на первых страницах газет появились жирные заголовки и фотографии на целый разворот; редакционные статьи восхваляли мудрость полиции и обращали внимание юношества на волнующее, искреннее и полное драматизма заявление Феликса Браги, наивного студента, увлечённого в пучину сладкими голосами коммунистических сирен. Целую неделю продолжались похвалы Новому государству и оскорбления по адресу Советского Союза.

Тем не менее ходили упорные слухи о том, что на самом деле события развивались совсем не так: всё было менее героично, зато более правдоподобно. Дотошные журналисты выяснили, что эта история началась со случайного ареста молодого активиста, который имел при себе пачку экземпляров газеты «А класе операриа». Он ехал в переполненном автобусе. Чтобы избежать столкновения с неожиданно вынырнувшим из-за поворота грузовиком, водитель резко вывернул руль, и автобус врезался в столб. Юноша потерял равновесие, упал, выронил пакет, из которого посыпались номера запрёщенной газеты. Полицейский агент, оказавшийся рядом, задержал юношу и вместе с вещественными доказательствами его вины доставил в Управление.

Там его допросил знаменитый инспектор Аполонио Серафим. На второй день арестованный, уже мало похожий на человека, назвал адреса партийного центра в Серра-до-Мар, подпольной типографии в Браса и сообщил о тайном заседании ЦК. Сам не свой от радости, Аполонио Серафим кинулся к начальнику полиции, а начальник полиции доложил вышестоящему начальству – командованию военного округа. Тайное заседание ЦК? Военные взяли руководство операцией на себя.

…Когда Асо привели на допрос и он увидел агентов с резиновыми дубинками, дымящуюся сигарету во рту одного из них, плети с узлами на концах, почти приветливую улыбку на лице Аполонио Серафима (Феликс знал его по фотографиям и понаслышке), он покрылся восковой бледностью и почувствовал холод в низу живота. Когда же он заметил у стены двух совершенно голых, избитых, окровавленных людей и узнал в них Бангу и Мартинса, то побелел и похолодел ещё сильней. На полу в луже крови лежал товарищ Гато – лицо его было изуродовано, а сам он то ли потерял сознание, то ли уже умер.

Мартинс и Бангу были рабочими, Гато – известным журналистом. Феликс Брага почувствовал, что сейчас обмочится. Аполонио подошел ближе:

– Ну, сейчас посмотрим, стальной ты или нет…

Он ткнул Асо кулаком в грудь, и тот на миг задох­нулся. Аполонио Серафим был не лишён юмора. «Мои руки надо ценить на вес золота», – говорил он, демон­стрируя слоновьей толщины лапы, железные кулачищи, Асо хватило одного удара.

– Не бейте меня, ради бога, я всё скажу.

И он сказал всё, что знал, и подписал заявление, которое потом прочел журналистам. Он лично указывал полицейским группам известные ему конспиративные квартиры и явки. Его признания вызвали новую волну арестов. Чтобы избежать суда и не сидеть с бывшими своими товарищами в одной камере, Асо попросил полковника, который в течение недели вёл ежедневные до­просы, отправить его в Рио – там он сможет принести больше пользы. Когда через несколько месяцев он был освобождён, от его партийного прошлого не осталось даже клички, теперь и агентам было известно, что он не из стали.

Такие гнусные и грустные превращения время от времени случаются. Чем непреклонней и решительней держится человек, чем нетерпимей он к недостаткам других, тем слабее он оказывается в час испытания – перед палачом. Тот, кто принимал участие в борьбе, хорошо знает эту истину.

На самом деле Гато, который был распростёрт на полу в кабинете следователя, звали Жоакин да Камара Феррейра, и был он журналистом, редактором одной из крупных газет Сан-Пауло. Он вёл двойную жизнь: утром писал для своей газеты, вечером – для запрещенного подпольного журнала. Он был весёлый, смешливый, дру­желюбный человек. Он не требовал, чтобы его товарищи были сделаны из стали, и не обвинял их в мелкобуржуазных пережитках. Две недели беспрестанных пыток не вырвали у него ничего – ничего, кроме ногтей на руках. Однажды утром, когда его доставили из камеры на но­вые муки, он бросился к окну, разбил стекло и осколками перерезал себе вены. Его бегом отнесли в лазарет и стали выхаживать. Но известие о том, что он арестован и подвергается пыткам, распространилось по редакциям. Его коллеги, профсоюз журналистов, Ассоциация работников печати Сан-Пауло, владельцы газеты, в которой он работал, забеспокоились и предприняли кое-какие шаги. Он не умер, но был судим и осуждён, сидел в тюрьме и вышел оттуда по амнистии 1945 года. Гато был полной противоположностью Асо: после освобождения он продолжал борьбу, пока не погиб уже при новом диктаторе.

В Рио-де-Жанейро хватали и сажали не только тех, кого выдал Асо, ещё носивший наручники. Многие врачи, инженеры, чиновники, банковские служащие и даже банкиры были арестованы и попали под суд. Их имена значились в списках тех, кто давал деньги для коммунистической партии, а списки обнаружили на проваленных явках.

Полиция ворвалась и в контору неподалеку от «Синеландии», принадлежавшую одному из самых ловких и умелых адвокатов, очень симпатичному человеку, который имел доступ в самые различные сферы и пользовался уважением даже судей Особого трибунала, где он вёл дела политических преступников. Ему и его коллегам часто удавалось смягчить приговор, а иногда и добиться оправдания. Этого адвоката звали Летелба Родригес де Брито. Вместе с ним арестовали одного из его коллег и троих его помощников – студентов юридического факультета.

Среди них была и Пруденсия дос Сантос Лейте, больше известная под именем Пру. Хотя она училась только на четвёртом курсе, но знаниями и хваткой могла бы потягаться со многими бакалаврами права. От отца Пру унаследовала упорство, живой ум, добродушие, от матери – красоту и рассудительность.

Узнав об аресте дочери, Лизандро Лейте едва не сошёл с ума. Он без памяти любил жену, детей и внуков, а младшую дочь – неблагодарную, неосторожную девчон­ку, опрометчиво связавшуюся с коммунистами и не упускавшую случая осудить взгляды и поступки академика, – просто обожал. Занимаясь предвыборной кампанией полковника Перейры, он постоянно находил у себя на столе гневные записки. Лизандро кричал на дочь, грозил и стыдил, но любить не переставал: он был на седьмом небе, когда его коллеги с юридического факультета хвалили способности и усердие Пру – «вся в папу!» – и её благородную (по их мнению) деятельность в сомнительной (по мнению Лизандро) юридической конторе Летелбы де Брито, который защищал политзаключенных в Особом трибунале.

Чтобы вызволить Пру из тюрьмы, он поднял на ноги весь город: бросался к высокопоставленным судейским чиновникам, просил заступничества у военных, с которы­ми свёл знакомство через полковника Перейру, требовал, чтобы президент Эрмано де Кармо действовал от имени Бразильской Академии.

Дни шли за днями, и Лизандро становился всё мрачнее и угрюмее. Он начисто утратил свой оптимизм, энергию и доброе расположение духа – неудивительно: ему не только не удалось добиться свидания с дочерью, но и хотя бы узнать, где она находится. Один из военных пообещал заняться этим делом, однако через двое суток сказал, что ничем не сможет помочь: сотрудникам конторы грозят слишком серьёзные обвинения – «все они, включая вашу дочь, вляпались по уши».

Однажды ночью, когда Лизандро без сна ворочался на супружеском ложе, дона Мариусия обняла мужа и привлекла его к себе.

– Постарайся уснуть, Лизандро.

– Не получается. Как подумаю об этой безмозглой девчонке, готов, кажется, задушить её собственными руками, когда вернётся.

– Понимаю… Ты боишься, что арест Пру помешает твоему назначению?

– Ничего ты не понимаешь! – взревел Лизандро. – Плевать я хотел на своё назначение! Я боюсь за Пру, вот и всё! – Он понизил голос, в котором зазвучали боль и страх: – Там ведь пытают, ты знаешь об этом?

– Да, Пру говорила… И я читала в тех её бу­мажках…

– Это не выдумка коммунистов. Это правда. Они прижигают арестованных горящими сигаретами, вырывают ногти, избивают… Насилуют женщин вшестером, всемерой… Стоит мне подумать, что Пру в их власти, а я сижу сложа руки… Где уж тут спать…