– Иными словами, – сказал я, заметив, с какой горечью мой друг рассказывал свой анекдот, – ты сомневаешься в достижениях месье Лёвенштейна. Что это – профессиональная ревность или информация из первых рук?

– Ни то ни другое, – угрюмо ответил он. – Припиши мои сомнения репутации типа, о котором никто ничего не слышал вплоть до перемирия. Зато теперь он диктует свои условия правительствам разных стран… В конце концов, я всего лишь банкир, а не чудотворец. Моим предкам понадобилось двести лет, чтобы построить наш банкирский дом, и самое плохое, что, когда мы в последний раз услышим об Альфреде Лёвенштейне, мы с моими родными, скорее всего, будем разорены. Боюсь, нам придется расплачиваться за все гениальные изобретения подобных ему супергениев!

– Значит, ты не советуешь мне встречаться с ним?

– Наоборот! Непременно встреться, и побыстрее, потому что похоже, золотой век финансистов подходит к концу. Помнишь, у Шекспира:

– Ты, наверное, много читаешь, – робко заметил я.

– Чтение – лучшее, чем я могу заниматься последнее время, – язвительно ответил он. – Куда уж нам, побитым молью старикам, тягаться с Крюгерами и Лёвенштейнами! Мы ползем – они летают!

– Кстати, ты прав, – согласился я. – Он настаивает, чтобы я прилетел к нему по воздуху…

– Почему бы и нет? – проворчал мой друг. – Видит Бог, он торгует им в достаточно больших количествах.

Пилоты – их было трое – встретили меня у ворот Ле Бурже. Оказалось, что месье Лёвенштейн предлагает мне выбрать между самолетами «Хэндли-Пэйдж», «Фоккер», «Вуазен» или…

– Погодите, погодите, – перебил их я. Глаза у меня еще болели от чрезмерного количества золота и платины в салоне громадной машины. – Разве не вам лучше решать, какой из самолетов находится в лучшем состоянии?

Мне показалось, что пилоты огорчились и даже обиделись. – Мы хотели сказать, – заявил один из них, высокий, властный англичанин, – что в том случае, если вам нужно будет что-то написать или продиктовать по пути, вам будет удобнее в «фоккере», так как в нем имеется полностью оборудованный кабинет. С другой стороны, если вы хотите полюбоваться панорамой, вам лучше выбрать двухместный «вуазен».

Выбор между диктовкой и панорамой разрешился в пользу последней. Я спросил, позволят ли мне узнать, куда мы направляемся.

– В Брюссель или в Биарриц?

– У меня запечатанный приказ, – объяснил англичанин. – Старший пилот, как обычно, вскроет конверт на высоте две тысячи футов.

– Как обычно? Разве еще идет война?

Нет, он знал, что война выиграна лет восемь назад, но месье Лёвенштейн не хочет, чтобы за передвижениями его гостей следили репортеры.

– Когда работаешь на такого важного человека, как месье Лёвенштейн, важно соблюдать осторожность, – заключил англичанин.

Я вздохнул. Я все больше ненавидел само звучание слова «важный».

Мы взлетели в обстановке строжайшей секретности; сотрудники аэропорта, глядя на нас, перешептывались. Старший пилот спросил, летал ли я прежде, и я понял, что ни он, ни его товарищи прежде не слышали обо мне. Когда мы поднялись на две тысячи футов над землей, он вскрыл большой запечатанный конверт и протянул мне лист толстой бумаги с водяными знаками. На ней было написано: «Биарриц». Вместо подписи стояла лишь одна буква «Л». Я испытал облегчение: радость провести несколько часов в Биаррице стоила того, чтобы ломать эту нелепую комедию.

Я ожидал, что мы приземлимся в Байонне, поскольку это единственный город на юго-западе Франции, где имеется аэродром, но я недооценил возможности месье Лёвенштейна. Пролетев около трехсот пятидесяти миль, мы сели на просторной площадке, расположенной рядом с «домиком на выходные», как скромно назвал его месье Лёвенштейн. На самом деле я увидел самый огромный загородный дом по эту сторону Суэцкого канала.

Еще один проход – на сей раз по анфиладе сверкающих комнат мимо представительных лакеев – и меня ввели в кабинет к Альфреду Лёвенштейну. Он склонился над удивительно маленьким письменным столом – весьма непривлекательный человек лет сорока пяти, одетый в толстый английский твидовый костюм. Мне показалось, что он излучает нервозность и беспокойство. Когда он попытался приветливо улыбнуться, лицо у него задергалось, что совсем не сочеталось с созданным мною заранее образом громогласного нувориша. Ничто в его внешности не указывало на высокомерие, свойственное обладателям огромного богатства, например биржевым маклерам с Уолл-стрит или европейским спекулянтам, нажившимся на войне. Его легко можно было принять за мелкого немецкого купца в отпуске. По-французски он говорил с ярко выраженным бельгийским акцентом. Он старался выражаться грамотно, хотя обращать внимание на грамматику начал довольно поздно.

– Очень не хотелось вас утруждать, – быстро произнес он, глотая окончания слов, – но видите ли… вот в чем дело… позавчера… или на той неделе? Нет, позавчера я услышал о вас чудесные вещи, замечательные вещи. Угадайте, кто ваш самый большой друг? Кто вас любит? Кто хотел бы вам помочь?

К сожалению, я не знал ни одного человека, который подходил бы под такое описание. А жаль!

Лёвенштейн рассмеялся и замахал руками.

– Я вас не виню… ни на секунду… горький хлеб изгнания… воспоминания прошлого… самое ужасное положение, какое только можно себе представить… Но послушайте совета человека, который все понимает: мужайтесь! Еще не все потеряно… Повторяю, мужайтесь! Прежде чем вы покинете этот дом, вы станете новым человеком… Вам уже ничего не понадобится до конца жизни… Разве не странно, что мы с вами вот так встретились?

Да, встреча в самом деле была странной; я все ждал, когда же услышу имя моего таинственного верного друга.

– Ах! – Лицо его снова дернулось в попытке изобразить улыбку. – Мне не следовало бы раскрывать его имя, но все же я его раскрою… я должен, потому что мы с вами вместе сделаем великие дела. Ваш друг, который много говорил мне о вас, – не кто иной, как его величество… – Он назвал имя одного европейского монарха, которого многие хвалят за героизм, проявленный во время войны[49]. Он, конечно, лгал, потому что у человека, о котором шла речь, не было никаких причин говорить обо мне с кем-либо, и меньше всего с Альфредом Лёвенштейном.

– Очень мило со стороны его величества дать мне такую блестящую рекомендацию, – кротко сказал я. – Я напишу ему и поблагодарю.

Он нахмурился.

– На вашем месте я не стал бы так поступать. Наша беседа – тайная, совершенно тайная. Его величество просил меня помочь его министру финансов, и я, естественно, вызвался предоставить в его распоряжение все свое состояние, до последнего франка. Деньги меня больше не интересуют. У меня их много, бочки денег, тонны денег! Проживи я тысячу лет, не смог бы потратить даже крошечной доли моего состояния. Я не похож на глупых американцев, которые умирают за конторками, пересчитывая свои доллары. Ох уж эти американцы! – Он ухмыльнулся и щелкнул пальцами. – Я показал им, как надо делать деньги! Я показал им, кто настоящий хозяин искусственного шелка и меди, не так ли?

Я кивнул. Я не мог поступить иначе, потому что он ждал моего кивка. Судя по всему, что мне было известно, он вполне мог показать американцам и то, о чем он говорил, и многое другое.

– Но все это в прошлом, – продолжал мой разговорчивый хозяин. – Теперь, когда я стал тем, кем я есть, у меня есть три цели. Во-первых, не позднее чем весной тридцатого я решил выиграть Эпсомское дерби. На то, чтобы провернуть этот фокус, я дал себе пять лет.

Со стороны месье Лёвенштейна было весьма осмотрительно дать себе достаточно времени. Однако я сомневался, чтобы даже человек, обладавший его силой убеждения, способен заставить лошадь прийти к финишу первой.