После завершения моего лекционного турне я отправился в Вашингтон, где в доме миссис Х., в котором я часто бывал летом 1893 года, встретился со своим прошлым. Моя хозяйка, которая вскоре должна была разменять девятый десяток, очевидно, воспитывалась в школе уныния. Она была единственной знакомой мне американкой, которая помнила то, что произошло более полугода назад. Наблюдать за тем, как она читает газеты, было чистым удовольствием.

– «Самое жаркое 25 мая в истории Соединенных Штатов», – бормотала она, глядя на газетные заголовки. – Какая ерунда! Они прекрасно знают, что это неправда. Да я сама помню, по меньшей мере двадцать лет, когда 25 мая было гораздо жарче. «Три жертвы жары»… Три жертвы, как же! Одну, скорее всего, переехал грузовик, а еще две умерли от некачественного виски. Зачем во всем винить погоду? «Самый решающий момент в истории Соединенных Штатов», – говорит министр финансов… Хм, трудно ожидать, что он может что-то помнить, правда? А как же 1873 год, когда обанкротились почти все сберегательные банки и железные дороги? «Предстоящие выборы запомнятся многим поколениям», – утверждает кандидат. Так говорят все кандидаты с того дня, когда Грант победил генерала Роберта Эдварда Ли! Более того, через четыре года ни один американец не вспомнит имени побежденного кандидата… Иногда я рада, что живу в Вашингтоне и не могу голосовать ни за одного из них. Нашей стране нужен закон, по которому девяносто девять процентов ее обитателей лишили бы избирательных прав!

– А оставшийся один процент – кто они?

– Профессиональные политики. Мальчики на побегушках и подручные. Они так или иначе руководят нашей страной. Зачем вообще беспокоить дураков?

Все свои речи она произносила не так, как положено седовласой зануде, которая постоянно вздыхает о старых добрых временах, но живо и остроумно. Очевидно, светская болтовня и истерия американской моды на нее не действовали. Само выражение «добрые старые времена» в доме миссис Х. было запрещено.

– Не врите! – перебивала она того, кто пытался прославлять прошлое за счет настоящего. – Ничего никогда не было ни лучше, ни хуже того, чем сейчас. То же взяточничество, та же любовь, то же пьянство, то же невежество, те же шутки. Ничего не изменилось, кроме того, что наши внучки не такие ханжи и не такие порочные, какими были мы.

Однажды вечером весной 1930 года, когда я ужинал в ее доме, за столом велась серьезная дискуссия. Несколько присутствовавших джентльменов, нью-йоркские банкиры и сенаторы Соединенных Штатов, пытались решить, какой объективный урок американцы должны – если вообще должны – извлечь из Великой депрессии 1930-х годов.

– Они поймут, что сила нашей страны заключается в строгом следовании золотому стандарту, – сказал один знаменитый банкир.

– У них наконец откроются глаза на существующую взаимозависимость стран мира, – сказал редактор газеты, которого соотечественники почитали главным пророком Соединенных Штатов.

– Они выйдут из этой депрессии более законопослушными и будут больше уважать нашу конституцию, – сказал румяный сенатор.

– Меньше чем через двадцать лет они забудут, что в тридцатых годах была депрессия, – сказала миссис Х. – Задолго до наступления 1940 года вы снова будете отделываться от того мусора, какой соберете в Центральной Европе и Южной Америке.

Она кивнула в сторону трио нью-йоркских банкиров; те рассмеялись почтительно, но не слишком весело.

Когда мне дали слово, я попросил меня извинить. Мне не хотелось лгать в присутствии миссис Х., и я боялся, что, если выскажусь откровенно, слушатели меня неправильно поймут. Некоторые из них принадлежали к числу тех, кто «сделал себя сам». Они чрезвычайно гордились своими успехами. Их возмутили бы мои мысли; скорее всего, они восприняли бы их как личное оскорбление.

– Говорите! – приказала миссис Х. – Уж вы-то разбираетесь в катастрофах и бурях. Поделитесь с нами европейской точкой зрения.

– Если не возражаете, я лучше подожду.

– Чего подождете?

– Дальнейших подтверждений верности моей теории.

Я ждал уже три года, вырезая из газет статьи о банкротствах и собирая данные о главах обанкротившихся учреждений. И хотя для того, чтобы представить полный отчет, требовался более опытный статистик, чем я, мои материалы достаточно внушительны. Моя теория проста, как единственный урок, предоставленный американской Великой депрессией: не сотвори себе кумира из тех, кто всего добился сам!

Мои вырезки подсказывают: более девяноста процентов обанкротившихся банков и заводов, закрывших свои двери, были основаны или возглавлялись людьми, которые всего добились сами. Последнее касается не только Соединенных Штатов, но и Европы. Хэтри в Англии, Крюгер в Швеции и Остерик во Франции – три громких банкротства в Старом Свете были связаны с похожими людьми, чудесным образом добившимися всего самостоятельно. В Соединенных Штатах их почитали как полубогов. А хуже всего из крупных отраслей промышленности пострадал кинематограф – отрасль, обязанная своим расцветом усилиям иммигрантов из Польши и Центральной Европы.

Мне не нужно называть имена или рисовать схемы. Все читатели газет знают: там, где за последние четыре года произошло «громкое» банкротство, главами пострадавших концернов оказывались люди, не подготовленные ни воспитанием, ни образованием к занимаемым ими постам.

Как это ни оскорбительно для большинства американцев, такая вещь, как «традиция», всегда была, есть и будет. Ротшильды и Мендельсоны стали тем, кем они стали, не потому, что в их сундуках так много золота, но потому, что они родились в атмосфере, пронизанной банковской традицией. Возможно, основатели их банкирских домов и добились всего сами, но в начале девятнадцатого века все было иначе. Промышленный мир был еще юным. А во-вторых, никто из них не разбогател за одну ночь. У них ушло почти столетие на то, чтобы стать «теми самыми» Ротшильдами и «теми самыми» Мендельсонами, хотя даже самые бесталанные выходцы из их семей разбирались в банковском деле лучше чудом разбогатевших банкиров из Соединенных Штатов.

Мои рассуждения напоминают страницу из букваря: пекарь печет хлеб, сапожник тачает сапоги. Так оно и есть.

Если бы в 1920-х годах американцами управляла мудрость букваря, сегодня в Соединенных Штатах было бы меньше страданий. Никто, даже те же самые пресс-секретари, которые возвеличивают громогласных ничтожеств до «фигур национального масштаба», не способны правдоподобно объяснить, почему страна, где прописывать касторку от болей в кишечнике позволительно лишь «специалистам», позволила портным, пастухам и меховщикам возглавлять банкирские дома!

Я говорю о банках и банкирах, потому что руководство ни одной другой отраслью в Америке не велось столь рискованно, и потому, что прославление людей, которые всего добились сами, – единственная заповедь, признанная на Уолл-стрит.

«В Америке нет банкиров, есть только торговцы», – говорил в 1893 году Витте, тогдашний российский министр финансов. Поразительно было слышать подобные слова из уст человека, который всего добился сам и начинал свою карьеру скромным железнодорожным служащим. У меня ушло почти сорок лет на то, чтобы понять истинный смысл его слов. Но и Америке понадобилось почти четыре года страданий, голода и несчастий, чтобы прийти к выводу, что политикой должны заниматься политики.

Давно прошел час коктейлей, и скрипач с печальными глазами вытирает крупные капли пота со лба. Почти весь вечер он боролся с залитой солнцем тишиной этого заброшенного кафе и скоро сдастся.

Я сижу и слушаю. Я вернулся в Европу, в Монте-Карло. Мой коньяк называется «Наполеон», а оркестр играет песню под названием «Веселый Париж». Ни один ресторан не может себе позволить подавать настоящий коньяк «Наполеон», а Париж никогда не был веселым, но я только что вернулся из Америки и не возражаю против лжи во спасение.