– Извинитесь оба друг перед другом и перед этим собранием! – велел президент.

– Я не привык извиняться перед подлецами, – ответил высокий и худой господин, тряхнув головой – как раз вовремя, чтобы уклониться от удара тяжелой книгой в кожаном переплете.

– Господа, господа! – просил президент. – Не вынуждайте меня звать парламентских приставов!

Но депутаты его не слушали. Черные и красные чернила заливали белые манишки их рубашек.

Президент вздохнул и надел шелковый цилиндр.

– Что скажут рабочие Франции, узнав о таком поведении своих представителей? – воскликнул он, разворачиваясь к членам правительства.

Ответа не последовало. Мы все встали, собираясь уходить.

– Как плохо он держится в седле! – проворчал кто-то по-русски у меня за спиной.

– Которого из трех ты имеешь в виду?

– Всех троих. Разве не отвратительно?

Я незаметно улыбнулся. Мы стояли у окна на втором этаже ресторана Фуке и наблюдали, как Парад Победы, посвященный окончанию мировой войны, возглавляют Фош, Хейг и Першинг[4]. Ничего особенно отвратительного в том, как три пожилых полководца держались в седле, не было, но, как внимательно мы ни всматривались, нам не удалось разглядеть знамен России в богатой палитре штандартов, плывших над головами победителей. Одного этого оказалось достаточно, чтобы вызвать гнев моих соотечественников.

– Не обижайтесь, – сказал я. – В конце концов, кто виноват, что мы вышли из драки именно тогда, когда союзники больше всего в нас нуждались?

Мой собеседник фыркнул и показал на батальон португальцев.

– А как же они? – спросил он. – Очень много они сражались, верно?

Его вопрос остался без ответа. По правде говоря, нам лучше было остаться дома и избавить себя от ненужного унижения, но тогда мы не были бы типичными русскими, которые обожают горевать на публике.

Куда бы я в тот день ни шел, всюду встречал русских. Они стояли группками на Елисейских Полях, на Больших бульварах и на тенистых улицах Пасси; они разговаривали так, как могут только русские. Не слушая друг друга, собеседники снова и снова повторяли свои доводы, накручивая себя в высшей степени. Конечно, всех злило, что Франция забыла о многочисленных жертвах, понесенных ее первой союзницей. Несмотря на три миллиона убитых русских, Фош как ни в чем не бывало гарцевал под Триумфальной аркой… Однако меня куда больше заботила судьба выживших. В тот день в Париже их было не меньше ста тысяч, и это был лишь авангард, лишь небольшая доля приближающихся толп беженцев.

Поражение белой армии Юденича на северо-западе России и сдача Одессы флотом союзников на юго-западе положили начало эмиграции, которая нарастала последующие пять лет; ничего подобного цивилизованный мир еще не видел. Адвокаты и врачи, художники и писатели, банкиры и купцы, офицеры и казаки, политики и авантюристы, крестьяне и домовладельцы – все классы населения России были представлены в Пасси. Беженцы полюбили его без всяких особых причин, кроме того, возможно, что Пасси – самый дорогой и престижный район Парижа. Одни бежали из России, опасаясь расстрела, другие просто понимали, что в Стране Советов им не будет места. Они прибывали во Францию, потому что корабли шли из Константинополя в Марсель и потому что они всегда мечтали увидеть Париж. Если бы они знали, что никогда не вернутся на родину, возможно, они предпочли бы мужественно встретить пулю или стоять в очереди за хлебом.

Первое время приехавшие в Париж надеялись, что в ближайшем будущем поменяются местами с Лениным; у них развилось то, что на жаргоне беженцев 1918–1923 годов называлось «сидеть на чемоданах». Они жили сегодняшним днем, занимали друг у друга деньги и обещали своим домовладельцам и бакалейщикам, что их счета будут оплачены, как только «Россия снова станет Россией». Заголовки их газет – в то время в Париже выходило три русские газеты – каждое утро уверяли, что Красная армия вот-вот взбунтуется и что в Москве постоянно держат под парами поезд для перепуганных глав Советов. Подобные сведения обнадеживали.

Статьи перепечатывали французские газеты, помогая завоевывать доверие мясников и трактирщиков. Казалось, нет смысла ни искать работу, ни обустраиваться, ведь через месяц-другой в России «восстановят порядок»! Поэтому эмигранты сидели на открытых террасах кафе и в клубах за столами, покрытыми зеленым сукном, и гадали, в каком состоянии они застанут свои усадьбы, когда вернутся. Они пробовали силы в баккара и «железке». Удача обычно отворачивалась от них; многие проедали украшения или деньги, которые им удалось вывезти с собой, но у них всегда оставался Париж, город, который принимал всех, который понимал, что жизнь коротка, а подлинная радость – редкая птица. Правительство Третьей республики, возможно, несправедливо обошлось с Россией, зато изобретательный метрдотель «Телемской обители» сохранял невероятную способность угадывать присутствие тысячефранковой купюры в кармане русского гостя, чьего лица он не видел с прошлого века.

– Жюль, вы помните меня?

– Ну конечно! Месье прибыл из Киева. Он любит есть икру столовой ложкой и предпочитает общество умных дам. Гарсон! Еще одну бутылку «Клико» 1903 года!

В поисках исторических параллелей парижские газеты вспоминали французскую эмиграцию 1791–1793 годов, хотя бегство нескольких тысяч аристократов, напуганных лязгом гильотины и красноречием Робеспьера, не имело почти ничего общего с массовым исходом двух с лишним миллионов интеллектуалов и торговцев. В Париже 1919 года не было Екатерины Великой; перед русскими беженцами не распахнулись двери дворцов. Самое же главное, в Пасси совершенно отсутствовала та общность политических взглядов, которая объединяла графов и шевалье, бежавших в Кобленц и Санкт-Петербург. Французские эмигранты 1791–1793 годов все до одного были роялистами, хотя одни поддерживали будущего Людовика XVIII, а другие – герцога Орлеанского. Русские беженцы 1919 года разделились на многочисленные политические партии и друг друга ненавидели гораздо сильнее, чем большевиков. Подавляющее их большинство считало себя республиканцами, причем республиканцами буржуазного типа, которые рассуждали о «свободе» языком Пуанкаре или Гувера. Они были республиканцами того квазисоциалистического толка, который производит во Франции миллионеров-юристов, а в Соединенных Штатах – миллионеров – издателей радикальных еженедельников. Наконец, немалая их часть принадлежала к сторонникам Второго Интернационала; они охотно перешли бы в советскую веру, согласись Ленин принять их сотрудничество.

Никто, кроме одного плохо информированного американского корреспондента, не мог бы назвать эту разноцветную армию «белой русской эмиграцией». Красные, розовые, зеленые и белые всех оттенков – все они ждали падения большевиков, чтобы им можно было вернуться в Россию и возобновить свои свары, прерванные Октябрьской революцией. Тем временем им приходилось сражаться на страницах парижских газет и на платформе того самого душного зала на рю Дантон, где в начале 1900-х годов Ленин громил заблуждения Плеханова.

Как-то под вечер, сидя с аперитивом на террасе «Кафе дела-Тур» на площади Альбани, я заметил двух мужчин, которые смотрели друг на друга с нескрываемой ненавистью. Их лица казались мне знакомыми, их часто фотографировали; они были связаны с какими-то неприятными воспоминаниями. Их столики располагались довольно далеко, а кафе было переполнено, и все же они испепеляли друг друга взглядами, как будто «играли в гляделки». Должно быть, вскоре они узнали меня, потому что спустя какое-то время оба развернулись ко мне, не скрывая любопытства. «Должно быть, русские, – подумал я, – и, очевидно, мои враги, но кто?» Какое-то время я наблюдал за старшим из двух и вдруг вспомнил. Савинков! Убийца моего кузена, московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича, позже военный министр Временного правительства, затем – платный агент союзников в Сибири. За его голову большевики назначили огромную награду![5]