– Осторожно, осторожно, – обратился к нему я по-русски, сохраняя невозмутимую маску. – «День кассии» может наступить гораздо скорее, чем мы ожидаем.

Следующие двадцать четыре часа мы изучали правила этикета. Прецедентов в нашем распоряжении не было; все правила разрабатывал специально созданный по такому случаю комитет из четырех министров. Они должны были решать, как следует себя вести иностранцу, когда его усаживают по правую руку от императрицы Абиссинии. Четыре мудреца, напуганные непомерной трудностью задачи, воззвали к моему опыту. Соглашусь ли я быть одновременно церемониймейстером и почетным гостем? Я ответил, что согласен, и решил обращаться с Божественной Заудиту так, как я обращался бы с ребенком, приглашенным на первый публичный ужин в ресторане. Моя тактика себя оправдала – как с Заудиту, так и с дрожащими от страха придворными.

Я начал с комплимента хозяйке, похвалив бриллианты в ее короне. Она была крайне рада и осведомилась, нравится ли мне эфиопская кухня.

– Вам, – скромно заметила она, – наверное, надоело есть курицу дважды в день, но в сезон дождей невозможно привозить свежие продукты из Джибути.

Я ответил, что люблю курицу хотя бы потому, что в Париже не мог себе позволить есть ее слишком часто. Императрица выронила вилку и посмотрела на меня с совершенно ошеломленным видом. Мысль о том, что зять Великого Белого царя не может себе позволить жареную курицу, была совершенно непонятна Заудиту. Премьер-министр вызвался все растолковать, однако суть его объяснений осталась для меня непонятной; разговаривая в присутствии императрицы, он прикрывал лицо платком, чтобы не «осквернять» воздух рядом с ней своим «нечистым дыханием».

После ужина меня пригласили осмотреть ручных зверей ее императорского величества, и какое-то время мы провели в просторном зале, по которому свободно разгуливали львы, тигры и пантеры. Мой секретарь пытался избежать этого дополнительного признака высокого монаршего доверия, но Заудиту сказала ему, что человек с его обширными познаниями многое пропустит, если не увидит результатов дрессировки, принятой в Абиссинии. Я заметил, как он беззвучно молится, шевеля губами; когда я попросил его потрепать по голове особенно красивую пантеру, он смертельно побледнел и проглотил несколько пилюль.

На следующее утро я передал пресловутую папку с документами своему другу Рас Таффари. Вся церемония продолжалась менее пяти минут, хотя на приближение к ней понадобилось сто двадцать семь дней. Моя задача была выполнена, а остальное предстояло сделать Лиге Наций. Когда я в последний раз слышал о проблеме, летом 1932 года, ее «мандатная подкомиссия» еще обещала «быстрое и справедливое» решение.

– Может быть, вы останетесь в Аддис-Абебе еще на месяц? – спросил Рас Таффари. – Моя тетушка в восторге от вашей беседы; ей бы хотелось еще увидеться с вами.

Я также не скрыл своих теплых чувств к императрице и с сожалением присовокупил, что дела крайней важности требуют моего безотлагательного возвращения в Европу… На прощание мы пожали друг другу руки и обещали в ближайшем будущем увидеться снова. Рас Таффари выразил надежду, что в следующий мой приезд я останусь в Аддис-Абебе на более долгий срок. Он с удовольствием слушал рассказы о правлении моих родственников, потому что они помогали ему понять, чего ему не следует делать.

Я еще раз послушал старинный русский военный марш, осознал, что, может быть, в последний раз мне при жизни оказывают почести, приберегаемые для члена императорской семьи. Всего через шесть с небольшим недель плавания на корабле, поездки на поезде и на волах мне посчастливилось встретить людей, которые по-прежнему чтят прошлое.

В начале 1926 года, вскоре после моего возвращения из Абиссинии в Париж, я впервые встретил финансиста Альфреда Лёвенштейна.

У меня зазвонил телефон, и низкий, звучный голос произнес:

– Я звоню вам от имени месье Альфреда Лёвенштейна.

– Да? – удивился я, и мой собеседник продолжал:

– Месье Альфреда Лёвенштейна из Брюсселя.

– Да, – повторил я и сразу же вспомнил автомобиль размером с железнодорожный вагон, отделанный золотом с платиной. Он часто стоял перед «Ритцем». Оба шофера в блестящей форме всегда охотно объясняли прохожим, что это чудовище принадлежит месье Лёвенштейну из Парижа.

– Мой патрон хотел бы увидеться с вами по крайне важному и очень срочному делу, – объяснил представитель человека, чье сказочное богатство, согласно ходившим в Европе слухам, могло бросить вызов богатству царя Мидаса или Джона Д. Рокфеллера-младшего.

Я почувствовал себя польщенным, хотя и немало удивился. Очень мило со стороны месье Лёвенштейна искать встречи со мной, и я не сомневался, что дела, занимающие его мысли, действительно «важные» и «срочные» в своей внушительности… но что же я могу сделать для Наполеона европейских послевоенных финансов?

– Минуточку. – Я накрыл трубку ладонью и повернулся к секретарю: – Что скажете?

Секретарь пожал плечами:

– Ничего. Знаю только, что его дом в Брюсселе построен из черного мрамора. Кроме того, он утверждает, что скупил все предприятия по производству искусственного шелка в мире.

– И что же? По-вашему, ему нужен мой совет, как лучше потерять и дом, и власть в своей отрасли промышленности?

– Кто знает?

Мне показалось, что мой секретарь напрасно растрачивает свое остроумие; такому полезному человеку место в Совете Лиги Наций. Я убрал ладонь с микрофона и согласился встретиться с месье Лёвенштейном. Мой ответ, как мне показалось, чрезвычайно понравился его представителю.

– Большое спасибо, – сказал он. – Мой патрон оценит вашу любезность. Наша машина будет ждать вас завтра по вашему адресу ровно в два часа пополудни.

– Не надо! – воскликнул я, вздрагивая при мысли о том, что мне придется ехать по улицам Парижа в машине месье Лёвенштейна с платиновым капотом. – Я лучше приеду сам. – Но из Парижа до Ле Бурже почти двенадцать миль!

– Почему Ле Бурже? Вы хотите сказать – аэродром Ле Бурже?!

– Вот именно. Именно там вас будет ждать один из самолетов месье Лёвенштейна.

– Вы шутите? Или ваш патрон обычно проводит совещания на определенной высоте?

– Не совсем… Понимаете, до завтра он не будет знать, где вас примет – в своем брюссельском особняке или на вилле в Биаррице. В обоих случаях пилоты позаботятся о том, чтобы ваш полет прошел приятно и с удобствами.

Он упомянул о моторах, которые стоят «исключительно» на самолетах месье Лёвенштейна, и повесил трубку, пока я еще подыскивал нужные слова, чтобы выразить свое изумление.

Я выругался. Должно быть, и сам магнат, и его представитель позаимствовали манеру вести беседы у героев голливудских фильмов. Я пришел к единственно доступному для меня выводу и решил игнорировать приглашение и не отвечать на звонки. Но судьба распорядилась иначе. Куда бы я ни пошел на следующий день, я всюду сталкивался с именем месье Лёвенштейна. Оно было напечатано в заголовках газет, которые восхваляли его «благородный поступок» – он предоставил правительству Бельгии заем на сто миллионов франков; его лицо смотрело с громадных плакатов, расклеенных на стенах вдоль Больших бульваров. Авторы статей выражали надежду, что его поступок станет «славным примером» для патриотически настроенных французских финансистов. Любопытство мое усилилось, и я решил зайти к своему старому другу, знаменитому парижскому банкиру, и спросить его, что ему известно о знаменитом уроженце Брюсселя. Его смех показался мне довольно враждебным, с нотками зависти.

– Значит, – сказал он, – даже ты волнуешься из-за месье Каннитферстана!

– Как ты его назвал?

– Ах, это всего лишь псевдоним, принятый для него в нашем банке. Помнишь старый анекдот об иностранце, который приехал в Амстердам?

– Нет, не помню. Что с ним случилось?

– А вот что: всякий раз, как он спрашивал местных, кто владелец того или этого здания или завода, неизменно получал один и тот же ответ: «Kan nit verstan», что означает, попросту говоря, «я вас не понимаю». И вот, проведя в Голландии неделю, наш иностранец вздыхал и восклицал с тоской: «Должно быть, этот господин, Каннитферстан, ужасно богат, раз у него столько ценного имущества!»