У меня была Ксения. Я не сомневался в ней ни в 1907-м, ни в 1919 году. Я готов был расстаться с ней в 1907 году, потому что тогда пытался быть не сорокалетним адмиралом в отставке, а двадцатилетним лейтенантом. В 1919 году мне казалось, что новая знакомая очень похожа на женщину, отказавшую мне за двенадцать лет до того…

Вспоминая свое последнее фиаско в любви – да, последнее, самое последнее, – я понимаю, что так и не сумел разграничить трех женщин. Каждая из них была для меня по-своему драгоценной и привлекательной: Ксения, моя идеальная спутница из Биаррица и голубоглазая британка. Мне нужны были все три, и в любви мною двигали три разнонаправленные, но одинаково мощные силы: верность, воспоминания и стремление вернуть молодость.

Всякий раз, как дело доходило до необходимости решать и выбирать, я дрожал и колебался, не из-за трусости, но из-за чистой неспособности на что-то решиться.

По сути, мой печальный роман 1919 года развивался по образцу романа 1907 года, хотя на сей раз я, конечно, был уже немолод и лишился всего, а к моему титулу добавляли слово «бывший». Имущественные утраты я возмещал обретенной свободой. С одной стороны, я перестал быть важной персоной, которую охраняла тайная полиция и за которой следило русское посольство; с другой стороны, я больше не мог себе позволить той роскоши, какой хотел бы окружить любимую женщину.

Моя погоня за молодостью продолжалась три года и проходила на обширной территории. Поскольку она привыкла путешествовать из Парижа в Довиль, на Лидо, в Биарриц и на Французскую Ривьеру, естественно, ожидала, что я буду всюду следовать за ней, и не собиралась менять свои установившиеся привычки. Она сказала, что, если моя любовь к ней соизмерима с моим упорством, дело должно окончиться нашей свадьбой…

Мне снова предстояло увидеться с Ксенией. Мне не хотелось говорить с ней; требовать развода было бы жестоко. И все же у меня не было другого выхода. Отказавшись от своего счастья в 1907 году, я решил бороться за него в 1919-м. Главная трудность заключалась в том, что борьба предстояла односторонняя, потому что ни разу со дня свадьбы Ксения не упрекнула меня и не повысила голоса.

Наше объяснение было болезненным и бесполезным. Как я и предчувствовал, во время разговора Ксения сидела совершенно неподвижно. Ни слова протеста. Ни одного возмущенного жеста! Даже ее покойный брат не мог бы держаться лучше…

Я говорил. Она слушала. До самого конца я не мог угадать, что происходит у нее в голове. Потом она улыбнулась улыбкой Ники и сказала, что готова пожертвовать всем, лишь бы я был счастлив, но она должна посоветоваться со своим духовником! В ее представлениях о том, как обязана себя вести настоящая христианка, ничего не изменилось…

Я с таким же успехом пытался убедить ее в крайней нелепости ее решения, как много лет назад пробовал уговорить ее брата не начинать войну с Японией. Оба они обладали загадочным свойством, которое люди ошибочно принимали за слабость, однако их черта помогала им даже в самый страшный час оставаться непоколебимыми.

Думаю, не стоит добавлять, что духовник Ксении не одобрил моего замысла. Если бы он был в состоянии сочувствовать жизни, он бы не стал православным священником.

Я выходил из себя. Я угрожал. Я ужасно мучился. И все напрасно. Ксения оставалась сестрой своего брата. В конце концов, мне пришлось сообщить предполагаемой невесте плохую новость.

– Я привыкла точно знать свое положение, – решительно заявила она, и на том все закончилось.

Она встала – мы сидели на террасе «Мирмонта», – повязала свой красно-желтый шарф и подала знак водителю.

Я остался один. Я по-прежнему один. Мне понадобилось еще несколько лет, чтобы понять: даже священники иногда оказываются правы.

1920-е годы ворвались в нашу жизнь с грохотом, как будто за ними гналась толпа безумцев.

Изгнанного кайзера обещали повесить к Рождеству; а молодой король Греции[20] умер от сепсиса после того, как его укусила его ручная обезьянка.

Тело Неизвестного Солдата захоронили в пышной гробнице под Триумфальной аркой; на всем протяжении торжественной процессии искалеченные фронтовики просили милостыню.

Двадцать громких сирен известили население Парижа о том, что в далеком Нью-Джерси нокаутирован боксер Жорж Карпантье; а президента Франции как-то на рассвете нашли на железнодорожных путях в шелковой голубой пижаме[21].

Многословно объясняли государственным деятелям Германии, что выплата 64 миллиардов долларов контрибуции должна считаться привилегией и радостью. Судя по переписи населения, которую проводили в Берлине, подавляющее большинство берлинских детей знало о существовании сливочного масла лишь по слухам.

1920-е годы летели вперед, мимо ночных клубов и очередей за хлебом.

Я наблюдал за этим завораживающим зрелищем, затаив дыхание. Я не пропустил бы его ни за что на свете. Правда, прибытие новой эры застало меня в роли простого зрителя, одного из трех миллионов других русских беженцев, которые приплывали на кораблях, приезжали на поездах, приходили пешком, ехали верхом на конях или на верблюдах. Однако я нисколько не жалел, что меня вычеркнули из списка главных действующих лиц. Новое положение лишало меня всякой ответственности за успех представления. Оно позволяло мне радоваться и свистеть. Поскольку почти все исполнители главных ролей, выжившие европейские монархи, доводились мне родственниками и хорошими знакомыми, мне позволялось видеться с ними за кулисами. Более того, большую часть

1920-х годов я перемещался между Лондоном, Римом и Копенгагеном, где члены моей семьи пользовались гостеприимством наших королевских кузенов.

Сначала нам было не по себе в присутствии друг друга. Мы произносили ничего не значащие слова, красноречиво молчали. Мы, Романовы в изгнании, стеснялись из-за избытка смущения. Они, правящие Виндзоры, Савои и Глюксбурги, скрывали смущение под толстым слоем чрезмерной учтивости. В глубине души мы считали: скоро и они пополнят наши ряды, это лишь вопрос времени. Они же в глубине души полагали, что в основе наших невзгод лежит наша собственная глупость. Мы их предостерегали. Они надеялись, что наша болезнь не заразна. Опытные специалисты в вопросе революций, мы с понимающим видом наблюдали за демонстрациями безработных напротив королевского дворца, и такая наша «профессиональная привычка» вызывала сильное раздражение наших хозяев, которым до смерти надоела Россия.

Впрочем, внешне мы оставались так же близки, как прежде, называли друг друга уменьшительными именами, справлялись о здоровье жен и никогда не забывали добавлять слова «твой любящий кузен» в конце писем.

Посторонние удивлялись, потому что письмо, отправленное из Букингемского дворца в скромную двухкомнатную квартиру в Париже, было подписано: «Твой любящий кузен Георг». Один мой американский друг предположил, что мы «совсем как южане». Его сравнение показалось мне остроумным, хотя ему недоставало точности. Помощь, оказанная богатым уроженцем Виргинии его менее успешному родственнику из Алабамы, не вызывает язвительных замечаний у соседей первого, в то время как наши одиннадцать «любящих кузенов» никогда не забывали о существовании оппозиционных партий в парламентах своих стран.

Королева одной балканской страны пригласила мою племянницу поехать в Париж королевским поездом, но в последний момент ее попросили путешествовать обычным составом, чтобы журналисты радикальных газет не обвинили ее величество в молчаливом согласии на то, чтобы ее страну считали бывшей провинцией России.

Пожилой кузен, который собирался обосноваться в Италии, с ужасом узнал, что его приезд способен вызвать всевозможные осложнения для королевской семьи. Народ еще готов был «простить» его за то, что он возглавлял «реакционные армии». К несчастью, его жена доводилась сестрой королеве Италии; политики никак не могли смириться с близкородственными связями[22].