За время нашей двадцатичетырехчасовой стоянки в Константинополе я не только не отвлекся и не отдохнул, как надеялся, но едва не сошел с ума. Я собирался провести весь день в целительном одиночестве мечети Айя-София, но представитель Верховного командования Великобритании, который поднялся на борт, когда мы вошли в залив Золотой Рог, передал мне послание от графини Брасовой, морганатической супруги моего покойного шурина, великого князя Михаила Александровича. Так как не получала вестей от мужа последние восемь месяцев – большевики расстреляли его в июне 1918 года, – она отказывалась верить сообщениям Советов о его смерти и думала, что я привез ей письмо от ее дорогого Миши.

– Ваше императорское высочество, – сказал британец, – найдет ее в отеле «Токатлиан» в Ферапии. Когда вы туда придете, она просит не называть свое имя дежурному администратору, а оставаться на веранде, которая выходит на море. Она увидит вас из окна своих апартаментов.

– Зачем эти игры? Словно страница из детективного романа. Кого она боится?

– Большевиков, – словно извиняясь, ответил мой собеседник, очевидно жалевший бедную графиню.

– Большевиков? Здесь, в Константинополе?

– По правде говоря, ваше императорское высочество, графиня боится, что агенты Советов могут попытаться похитить ее сына и что, зная о вашем ожидаемом приезде, они могут воспользоваться вашим именем, чтобы проникнуть к ним.

Должен признать, мне очень не хотелось сходить на берег. Я заранее знал, что встречу еще одну жертву почти неизлечимой болезни, которую я называю «большевикофобией». Она превращает многих во всех прочих отношениях разумных людей в маньяков, которые во всем, что происходит в мире, видят «длинную руку Советов». Кроме того, что я мог сказать несчастной женщине? У меня не было для нее писем, и с моей стороны было бы слишком жестоко разбивать ее мечты о том, что она еще увидится с мужем. За прошедшие полгода я исчерпал запасы логики и терпения, разговаривая с женой, свояченицей и тещей, которые со всем пылом преданности настаивали на том, что их брат и сын Ники «спасен Всевышним» из рук большевистских палачей в Сибири. Мне не нужно было беседовать с Брасовой, чтобы предсказать: никакие улики, никакие доказательства и никакие показания свидетелей не перевесят слепую веру и жажду чуда в сознании любящей женщины. Если я буду настаивать, чтобы она прекратила бессмысленное ожидание и обратила свою привязанность исключительно на маленького сына, она может подумать, что я, будучи Романовым, по-прежнему неодобрительно отношусь к женитьбе брата царя на дважды разведенной дочери московского адвоката.

– Ваше императорское высочество, позвольте спросить, увидитесь вы с графиней Брасовой или нет? – спросил меня наконец британец, явно прочитав мои мысли.

Я вздохнул, и мы отправились в Ферапию играть в прятки с воображаемыми большевиками.

После долгого ожидания – я сидел на веранде, выходящей на Мраморное море, и смотрел, как греческий грузовой корабль идет в сторону России, – я вдруг услышал тихий стук по стеклу. Обернувшись, я огляделся. Я был один, но стук продолжался. Он доносился откуда-то сверху. Я поднял голову и увидел руку за плотно задернутыми шторами в окне на втором этаже. Стук прекратился, и рука начала подавать сигналы всеми пятью растопыренными пальцами. Один…

два… три… пауза и один палец. Должно быть, она имела в виду, что находится в апартаментах номер 16, решил я и направился в лобби, борясь с собой, стараясь сдержать раздражение, вызванное этой неуклюжей попыткой соблюдать таинственность.

У двери в апартаменты номер 16 меня встретила женщина среднего возраста, которая попросила меня войти в салон и сесть. К моему большому удивлению, вместо того чтобы доложить Брасовой о моем приходе, она осталась стоять посреди комнаты, глядя мне прямо в глаза. Сначала я притворялся, будто не замечаю ее присутствия, но потом уже не смог больше сдерживаться и, не сдерживая ярости, воскликнул:

– Послушайте… Дело зашло слишком далеко. Больше я такого не потерплю. В конце концов, я всего лишь человек, и у меня тоже есть нервы. Если вы по-прежнему сомневаетесь, я ли это, подойдите и дерните меня за бороду, чтобы проверить, что она настоящая, но, ради бога, перестаньте ломать отвратительную комедию!

– Вот теперь я знаю, что здесь в самом деле великий князь Александр! – воскликнул знакомый голос из соседней комнаты, и в салон вбежала взволнованная Брасова. Она рассыпалась в извинениях за то, что она назвала «необходимыми мерами предосторожности, продиктованными здравым смыслом».

Ее поведение и внешность поразили меня. Куда подевалась та крайне холодная, властная, величественная женщина, которая свела с ума моего бедного шурина и вынудила его променять титул, положение и имущество на жизнь изгнанника? Она по-прежнему сохраняла высокую стройную фигуру «некоронованной императрицы» и капризное выражение губ, которые, в сочетании со шрамом на нижней половине лица, всегда создавали странное впечатление. Однако лед ее властных светло-карих глаз растаял, а на высоком лбу появилась печальная и глубокая складка, которая доходила до пышных каштановых волос, тронутых сединой.

– У меня к вам столько вопросов! – воскликнула она, но осеклась, глядя на мои руки. Очевидно, она ожидала увидеть письмо.

– Буду рад на них ответить, – неуклюже пробормотал я, надеясь вопреки всему, что она избавит нас обоих от этого бессмысленного и тягостного испытания.

– Когда вы в последний раз получали известия от Миши? – Она приблизилась ко мне, и я не мог отвести от нее взгляда.

– Больше года назад, – ответил я, как мне показалось, чужим голосом.

– Неужели он столько времени не мог связаться с вами?

– Каким образом? Неужели вы не понимаете, что он находился в заключении на севере, в то время как вдовствующую императрицу, великую княгиню Ольгу, великих князей Николая и Петра и меня с Ксенией и детьми Советы удерживали в нашем крымском имении?

– Но вы могли бы послать на север верного офицера, чтобы узнать о судьбе Миши!

Послать «верного офицера» на север! Любой поступок такого рода оказался бы роковым не только для Миши, но и для нас. Большевиков очень порадовала бы возможность уличить нас в попытке связаться с царем или его братом.

– Вы хотите сказать, – перебила она мои вымученные объяснения, – что не привезли мне совсем никаких известий?

– Совсем никаких. Дело в том, что я сам ничего не знаю, кроме того, что было напечатано в советских газетах.

– Вы меня удивляете! – гневно воскликнула Брасова. – Подумать только, вы верите этим лжецам! Ни один русский, даже взбесившийся крестьянин, не способен поднять руку на человека, который добровольно отказался стать царем! Все понимают, как благородно со стороны моего мужа было отречься от престола сразу после отречения его брата и даровать своим подданным свободу выбора! Для начала, если бы Миша мечтал о короне или о власти, он ни за что не женился бы на мне! – Она разглагольствовала в том же духе еще долго, все повторяя рассказ о Мишином отречении 15 марта 1917 года, когда, проигнорировав желания царя и советы «умеренных» вождей революции, он оставил Россию без правителя и вышел в отставку – он мечтал, что их с женой жизнь превратится в бесконечную идиллию ничем не омраченного счастья.

У меня болела голова. Звенело в ушах. Я механически кивал всякий раз, как она делала паузы в своей патетической речи, ожидая моего одобрения. Если бы я открыл рот, то закричал бы: не моя вина, что ее муж и его брат по ошибке приняли рев взвинченной толпы за голос Всевышнего.

– Должно быть, ваше путешествие было нелегким, – сказала она под конец, заметив, в каком я состоянии.

– Да. Откровенно говоря, с тех пор, как покинул Россию, я не сомкнул глаз.

– Что ж, в таком случае не стану вас долее задерживать. Полагаю, мы очень скоро увидимся в Лондоне. Миша любит Англию. Как замечательно будет вернуться туда!

Я вскочил, схватил шляпу и бежал. Соображения вежливости, вечный страх задеть чьи-то чувства, сострадание к этой полубезумной женщине – все утратило смысл. Я страстно желал остаться в одиночестве. Напрягая последние силы, я пытался заглушить прошлое, а также все и всех, связанных с ним.