3. Фарнак (63 г. до н. э.), в память его инвеституры Помпеем в Босфорское царство. Сапожник? Возможно, если римский заика-мошенник еще жив.

4. Византийские греки (1016 г. н. э.) и кипчаки (1050 г. н. э.). В обычное время их было бы более чем достаточно, чтобы оплатить счета в „Ритце“ и провести Пасху в Биаррице. Сейчас – крайне маловероятно. Написать в Лондон, Женеву и Нью-Йорк!

5. Македонцы. 8 и 12 финикийских драхм. Возможно, эпоха Александра Македонского (498–454 гг. до н. э.). Как звали англичанина, который готов был заплатить за них любую цену наследникам Абдул-Гамида?[2] Написать нашему бывшему послу в Константинополе. Возможно, он вспомнит. Если вспомнит, я спасен!

6. Фессалийская лига (196–146 гг. до н. э.). Голова Зевса в венке из дубовых листьев и Афина Итония. За них и прежде нельзя было выручить много. Фердинанд[3] наверняка знает адрес возможного покупателя, но как добраться до Фердинанда, во всяком случае, до подписания мирного договора? В лучшем случае вырученных денег не хватит даже на сапожника.

7. Коринф, ок. 500 г. до н. э. Голова Афины, Геллерофон на Пегасе и химера. Очень красивые, как все, что я покупал через Абдул-Гамида, но сбыть их трудно. Если я получу за обе хотя бы ¹/₁₀ того, что заплатил за них, я расплачусь с портным на 100 %.

8. Малая Азия. Лидийские электрумы (ок. 700 г. до н. э.). Их много, но все они довольно примитивны; царапины на лицевой стороне. Чтобы добыть их, я три месяца копал в Трабзоне и потратил массу денег. Но это не довод для Женевы. Конечно, я их продам, но вырученные деньги лишь покроют чаевые для Оливье.

9. Испания (ок. 350 г. до н. э.). Фокейская драхма и драхма Эмпориона. Их вообще не стоило покупать. На греков нет желающих. Продам за любую цену, хотя бы на оплату купе в спальном вагоне до Биаррица».

Нет, я не сошел с ума. Я просто записывал свои соображения, относящиеся к моей нумизматической коллекции. Как странно! Благодаря тому что несколько дорийских торговцев, возмутившись обстановкой в Гераклионе в 650 году до н. э., отплыли в неведомые земли и высадились на южном побережье будущей Российской империи, парижский «Ритц» получит плату за комнаты, занимаемые великим князем Александром в январе 1919 года н. э. И все же в истории человечества прослеживается очевидная логическая связь. Останься дорийцы на родине, в крымской земле не было бы ни древнегреческих монет, ни ваз, ни статуй и я не организовал бы дорогостоящие археологические раскопки, сначала в окрестностях моего имения Ай-Тодор, а позже в Трабзоне и других местах на побережье Малой Азии. Еще более странным казалось следующее: я расплатился по счетам в Париже и получил короткую передышку благодаря тому, что всегда считалось «откровенной блажью» и «дорогой игрушкой» бездельника – члена императорской семьи.

Глядя на свои схемы и таблицы, я вспоминал слова отца: «Подумай, Сандро, о возможностях, которые ты упускаешь. Если бы ты вложил всего долю того, во что тебе обходятся раскопки в Крыму, в надежные акции и облигации государственного займа, ты удвоил бы свой годовой доход и никогда не нуждался бы в деньгах. Если тебе не нравятся акции и облигации, покупай нефтяные месторождения, покупай нефть, марганец, недвижимость, но, ради всего святого, прекрати тратить деньги на этих скучных древних греков!»

Что бы я делал в январе 1919 года, если бы последовал совету своего практичного отца и в 1900-х годах бросил археологические раскопки? Акции и облигации? В моей банковской ячейке в Санкт-Петербурге хранились целые связки акций, но даже большевики, которые их присвоили, не могли избавиться от них ни за какую цену, потому что выпустившие их концерны были уничтожены революцией. Нефтяные месторождения? Медь? Марганец? Недвижимость? Все это у меня было, но я никак не мог бы убедить портного на рю Фобур-Сент-Оноре, что ему следует обменять пару фланелевых брюк на квартиру в одном из моих домов в Санкт-Петербурге или на нефтяные месторождения на Кавказе.

Я с полным удовлетворением признался самому себе в том, что иногда безумие окупается.

И пусть я получу мало за финикийские драхмы, Афин и Беллерофонов. У меня будет хоть что-то! Возможно, этого хватит, чтобы успокоить моих кредиторов и посрамить тех, кто раньше смеялся надо мной. Самое же главное – мои воспоминания по-прежнему останутся со мной. Никакие Советы в мире не способны отнять у меня радостное волнение, когда я думаю о своих археологических изысканиях!

Целых два лета я проводил в Трабзоне и жил в окружении самых странных людей, каких только можно себе представить. Близорукие, седовласые немецкие профессора, выписанные мною из Берлина, не читали газет по восемь месяцев кряду и пребывали в блаженном неведении о последних новостях в мире политики. Зато им достаточно было бросить один лишь взгляд на золотую монету, подаренную мне царем Фердинандом Болгарским, и они называли причины падения Фессалийской лиги.

Фердинанд и Абдул-Гамид – две единственные по-настоящему яркие фигуры, которых подарил миру Ближний

Восток в двадцатом веке. Пусть их нельзя назвать великими правителями, зато оба обладали яркой индивидуальностью. Фердинанд стремился стать «маленьким белым отцом» всех славян и не знал себе равных в искусстве дипломатического обмана. Абдул-Гамид – «кровавый» султан, который считал, что либо турки должны съесть армян, либо армяне в конце концов поглотят турок. Я никогда не вел ни с тем ни с другим разговоров о политике. Мы обсуждали темы, которые способствуют дружбе. Беседовали о нумизматике. О французской кухне. О противоречиях в Ветхом Завете. Лишь однажды Абдул-Гамид высказал свое мнение о том, что ждет русского царя, но в том случае он рассуждал как ученый-историк. Его доводом было то, что ни одна династия, ни в Европе, ни на Востоке, не продержалась более трехсот лет. «После 1913 года вашей семье угрожает опасность», – сказал он на своем превосходном французском. Я поблагодарил его за предупреждение, и мы продолжили обычный обмен подарками. Я получил несколько македонских монет, он – большую корзину с крымскими грушами, персиками и виноградом. По словам европейских и американских журналистов, Абдул-Гамид был чудовищем, кровавым тираном, садистом. Лично я знал его как пожилого джентльмена, превосходного нумизмата, который любил пилаф с ягненком и фаршированные баклажаны. Для меня, как для всех, кто предпочитает жизнь свободе, занимательное чудовище – достойный друг, а сентиментальный зануда – смертельный враг. И Абдул-Гамид, и Фердинанд были в высшей степени занимательными, пусть даже первый в самом деле устраивал резню, а второй в самом деле распродавал кайзеру «великое дело демократии».

Я жалел, что не мог пригласить к себе в номер коллекционеров-нумизматов, открыть сундук и сказать:

– Господа, послушайте меня внимательно. Видите эту красивую монету времен Александра Великого? Ее нашли для меня в августе 1903 года на раскопках захоронения на том месте, где находился древний Херсонес. Лето было ужасно жаркое, и раскопки приходилось вести в основном по ночам. От рассвета до заката мы спали, завтракали в семь вечера, а потом приступали к работе. Впервые за десять лет, с того дня, когда мой кузен взошел на престол, я мог игнорировать существование Санкт-Петербурга и придворных, политиков и революционеров. Мне помогали либо нанятые татары, которые практически вовсе не говорили по-русски, либо крупные специалисты из Берлина. И тем и другим было все равно, что я великий князь и член императорской семьи. Татары любили меня, потому что мне нравилось слушать их монотонные молитвенные распевы. Немецкие профессора любили меня, потому что я с радостью соглашался, что они знают все, а я – ничего. В четыре утра, когда луна скрывалась за горами, мы откупоривали бутылку коньяка – не «Хеннесси», не «Мартеля», а греческого бренди, приготовленного старинным способом, каким наши друзья-дорийцы перегоняли его две с половиной тысячи лет назад. Ночи внушали нам благоговение – как и коньяк. Через шесть недель раскопок, когда мы наконец добрались до дна захоронения, мне хотелось плакать. Я надеялся, что мы будем копать еще месяц. Господа, сколько посоветуете мне просить за эту красивую монету времен Александра Великого?