Я понял, что, хотя и не большевик, не мог не согласиться с моими родственниками и друзьями. Я огульно осуждал все, что делали Советы, лишь потому, что это делали Советы. Правда, они убили трех моих братьев, но они же спасли Россию от превращения в вассальное государство союзников.

Я попеременно то ненавидел большевиков и жалел, что не могу убить Ленина или Троцкого собственными руками, то, узнав об очередном конструктивном поступке московского правительства, едва не кричал: «Браво!» Подобно всем не слишком убежденным христианам, я не знал, как избавиться от ненависти – разве что растворив ее в еще более пылкой ненависти. Повод для такой ненависти представили поляки.

В начале весны 1920 года, когда я увидел заголовки французских газет, которые объявляли о триумфальном марше Пилсудского по заснеженным полям Юго-Западной России, что-то во мне щелкнуло, и я забыл, что не прошло и года с убийства моих братьев[37]. Я мог думать только об одном: «Поляки скоро возьмут Киев! Вечные враги России отрежут империю от западных границ!» Я не смел громко делиться своими опасениями, но, слушая бессмысленную болтовню беженцев и глядя на их лица, расцвеченные улыбками, я всей душой желал победы Красной армии.

То, что я великий князь, не имело значения. Я был русским офицером, который поклялся защищать страну от врагов. Я был внуком человека, который угрожал распахать улицы

Варшавы, если поляки еще раз посмеют нарушить союз с Российской империей. В голову мне пришли слова моего предка, произнесенные 72 года назад. Поверх рапорта, в котором описывались «ужасающие поступки» бывшего русского артиллерийского офицера Бакунина, поведшего толпу немецких бунтовщиков в атаку на крепость в Саксонии, император Николай I написал большими буквами: «Ура нашим артиллеристам!»

Сходство нашей реакции сильно поразило меня, но я радовался, когда Буденный разбил легионы Пилсудского и вытеснил их назад, в Варшаву. На сей раз комплиментов удостоились русские кавалеристы, но во всем остальном немногое изменилось с дней моего деда.

– Но вы, кажется, забываете, – заметил мой верный секретарь, – что среди прочего победа Буденного означает конец надеждам белой армии в Крыму.

Хотя его замечание было верным, оно не поколебало моих убеждений. Тогда, в богатое событиями лето 1920 года, мне стало ясно, как ясно и сейчас, в более спокойные дни 1933 года, что, одержав решительную победу над поляками, советское правительство сделало то, что обязано было сделать любое нормальное правительство страны. Каким бы странным ни казалось, что единство Русского государства отстаивают члены Третьего Интернационала, факт остается фактом: с того дня Советы вынуждены были отстаивать принципы национальной политики, заложенные еще Иваном Грозным, укрепившиеся при Петре Великом и доведенные до своего пика при Николае I: защищать границы государства любой ценой и шаг за шагом продвигаться к естественной границе на западе! Я уверен, что мои сыновья доживут до того дня, когда будет положен конец не только вздорной независимости балтийских республик, но Бессарабия и Польша вновь будут отвоеваны Россией, а границы на Дальнем Востоке будут значительно перекроены.

Тогда, в 1920-х годах, я не смел заглядывать так далеко. Правда, в то время мои мысли занимала одна личная проблема. Я видел, что Советы с честью завершили длительную Гражданскую войну. Я слышал, что они все меньше и меньше говорят о том, что прежде интересовало их ранних пророков в безмятежные дни «Кафе де Лила», и больше и больше —

о том, что всегда было жизненно важным для подавляющего большинства населения России. И вот я, человек, потерявший значительное состояние и ставший свидетелем гибели подавляющего большинства своих родственников, спрашивал себя: «Могу ли я, уроженец империи, человек, воспитанный в убеждении о непогрешимости государства, по-прежнему осуждать нынешних правителей России?»

На мой вопрос нельзя было получить однозначный ответ. Александр Романов кричал: «Да!» Великий князь Александр Михайлович говорил: «Нет».

Первый испытывал откровенную горечь. Он любил свои процветающие имения в Крыму и на Кавказе. Ему очень хотелось еще раз зайти в кабинет в его дворце в Санкт-Петербурге, где бесконечные полки были уставлены переплетенными в кожу томами по истории флота и где он мог целыми вечерами перебирать свои драгоценные древнегреческие монеты, вспоминая о том, сколько лет ему понадобилось, чтобы найти их.

К счастью для великого князя, я всегда проводил различие между ним и Александром Романовым. Как обладатель высокого титула, я понимал, что мне и мне подобным не обязательно обладать умом или демонстрировать полет фантазии. Очутившись на перепутье, я не колебался. Более того, я обязан был положиться на собственные принципы, банальные по сути, но удивительно эффективные. Хранить верность стране. Следовать примеру предков. Не пренебрегать советами сверстников. Я хранил верность России и следовал примеру первых Романовых, которые никогда не считали себя выше своей империи. Поэтому я делал вывод, что советскому правительству лучше помогать, а не мешать в его опыте и желать ему успеха там, где потерпели неудачу Романовы.

Оставались советы сверстников. За одним-единственным исключением, все они считали, что я сошел с ума. Каким бы невероятным это ни показалось, меня поддержал лишь один европейский монарх, который славился проницательностью своих политических суждений.

– Будь ты на моем месте, – откровенно спросил я, – допустил бы, чтобы личная горечь и жажда мести затмили представления о будущем твоей родины?

Вопрос его заинтересовал. Он взвесил его со всех сторон и предложил мне его перефразировать.

– Давай выразимся по-другому, – сказал он, как будто выступал на заседании совета министров. – Что гуще, кровь или то, что я называю «имперской субстанцией»? Что драгоценнее – жизнь наших родственников или неуклонный прогресс империи как идеи? В моем вопросе содержится ответ. Если бы то, что ты любил в России, было ограничено рамками твоей семьи, ты бы никогда не смог простить Советы. Но если ты, подобно мне, готов потратить жизнь на защиту и сохранение империи, будь она под нынешним знаменем или под красным знаменем победившей революции, к чему колебаться? Почему не набраться храбрости и не признать достижения тех, кто вас сменил?

Так прошло три года, в течение которых я много путешествовал, но мало добился. Можно назвать те три года отпуском, в течение которого мы жили на жемчуга Ксении.

Наступивший 1924 год принес резкое пробуждение. После того как Рембрандты и украшения были обменены на крышу над головой, питание и железнодорожные билеты, мы снова решили, что надо «что-то делать», и снова не знали, что же мы на самом деле можем делать.

Довольно часто в наших разговорах всплывало слово «Америка». Одному из моих сыновей удалось поступить на службу в Нэшнл Сити Бэнк оф Нью-Йорк, и его воодушевленные письма представляли единственное светлое пятно на нашем в остальном кромешно-черном горизонте. Должен признать, что я завидовал сыну и жалел, что мы не можем поменяться местами. Великая княгиня Виктория, жена великого князя Кирилла Владимировича, которая проводила зимний сезон в Нью-Йорке, не жалела превосходных степеней, расхваливая привлекательность светской жизни на Манхэттене. По ее словам, нам всем следовало переехать на Парк-авеню. Отличный совет! Я знал Парк-авеню, великолепное место для тех, кто поднимался по общественной лестнице. Я догадывался, что для тех, чья жизнь шла под откос, Парк-авеню окажется просто ужасным местом. Не могу пожаловаться на недостаток приглашений, но одна мысль поехать в Америку и жить, полагаясь на милости старых друзей, казалась мне безвкусной. Она уязвляла остатки моей гордости. Я решил остаться в Париже и подождать какого-нибудь маленького чуда неопределенной природы. Как бы плохо мне ни было, я надеялся, что теперь все мы усвоили урок и готовы забыть, что когда-то жили в России…