Жора, вообще-то, вы человек немногословный, но иногда вы свои слова излишне часто употребляете. Чему вы радуетесь? Этим копейкам? Мне тошно от отсутствия творчества. Примитивизм всегда претил мне. И вообще, это не деньги. Надо завтра же утроить капитал, но только не таким варварским способом.

Остап почесал подбородок, что на его языке означало состояние легкой задумчивости.

Жора, скажите, у вас в городе много казино?

Да есть маленько, — ответил тот. — Но я не бываю. Туда меньше, чем с двумя сотнями, нечего соваться. А что, вы хотите пощипать их немножко? Ох, пустая это затея.

Ладно, посмотрим, — сказал Остап и скептически посмотрел на деньги. — Слишком мало для начала. Нам нужно, как минимум, три тысячи. Через пару дней начинаем второй пункт «Великого пути».

А завтра что, отдыхаем? — спросил Жора, потирая руки.

Не совсем. Завтра нам надо будет доукомплектовать штат. В моей работе без умной и красивой женщины, как без рук. Завтра мы забросим удочку на третьего соратника.

А ловить на что будем? — спросил Нильский, закончив свою бухгалтерию

На живца! — сказал Остап и, глянув на себя в зеркало, недовольно поморщился.

В этот вечер…

Только третье казино оказалось тем, которое он искал. В остальных велась честная скучная игра. Залетную публику в основном составляли кавалеры, веселящие своих свежих дам возможностью пощекотать нервы по маленькой. Раскрасневшиеся женщины спускали чужую мелочь, невозмутимые мужчины в любом случае оказывались не в проигрыше: если дама выигрывала, это веселило и возбуждало обоих; если проигрывала, то обязанность искупить материальную потерю только приближала запланированный час близости, делая ее неминуемой. В третьем заведении он увидел, что здесь играют по-настоящему, то есть нечестно. Казино, как и вся жизнь, подтверждало его третий постулат — всегда легче заработать там, где хотят заработать на тебе. Индустрия обмана всегда являлась неиссякаемым источником живых и быстрых денег, ибо здесь все время кто-то на ком-то хотел заработать. А выигрывал тот, кто обманывал последним. Стать последним становилось в наше время все сложнее и менее безопасно.

Подсев к столу и сделав несколько мелких случайных ставок, уже через десять минут он вычислил, что с рулеткой, крупье и игроками творится что-то неладное. Он на нюх чувствовал систему. Надо было определить раскладку, но для этого нужно было время. Ему показалось, что из четырех активных игроков двое играли на казино, а сама рулетка была заряжена. Зная наметанный глаз наблюдающего старшего крупье, он понимал, что сорвать куш удастся два-три раза, не больше. Затем игра будет поломана и перейдет в обычное русло. Казиношная команда играла слаженно и изобретательно, все время меняя тактику. Надо было считать, и он начал делать ставки, следя за игроками, запоминая номера, цвет и сектора. Всего надо было продержаться в неравных условиях около двухсот ходов и сохранить деньги для последних ставок. Его наличка была слишком жалкой для серьезной игры. Он начал считать. Двести цифр — это много, но не для него. Он вспомнил, как в казино «Тадж-Махал» в Атлантик-Сити — в одном из двух городов Соединенных Штатов, где разрешен игорный бизнес, — над каждым из пятидесяти рулеточных столов крутилось электронное табло с последними тридцатью результатами. Разнокалиберные самопальные игроки находили это очень удобным, не подозревая, что тридцать ходов — это ничто. Это количество еще не являлось статистикой. Минимум пятьсот. А двести — только в том случае, когда игра была заряжена. Но запомнить и проанализировать хотя бы двести цифр может один из тысячи, триста — один из пяти тысяч.

Атлантик-Сити был игорным центром Восточного побережья, в отличие от Лас-Вегаса, обслуживающего Запад, в основном Калифорнию. После небоскребов Манхеттена, лоска Беверли Хиллз, шика спидвеев и великолепия американских казино он понял, что больше нигде в мире уже не увидит ничего более крупного, блистательного и богатого. Величественный автобус с кондиционерами и видео через два часа доставил его из Нью-Йорка в этот город, который поражал своим игрушечным совершенством и сказочным размахом. Здесь было мало коренного населения, зато здесь играла половина Америки. Каждые три минуты к входным терминалам десяти крупнейших казино подъезжали авто-лайнеры с веселыми азартными паломниками. И каждые три минуты они увозили их, поклонившихся своему божеству и оставивших ему свои деньги, хорошее настроение и призрачную надежду. Тогда его посетила мысль, что в жизни мы очень сильно отличаемся от американцев, так же, как туркмены отличаются от нас. Но у игорного стола, как в постели, разницы между нациями и людьми уже не было.

Он подумал: «Источник нашей мудрости — опыт. Источник нашего опыта — глупость. А глупость — сама себе источник. Играть в неравные игры — на первый взгляд может показаться глупостью, но на самом деле это что-то среднее между болезнью и развлечением».

Тогда, в Атлантик-Сити, он понял: нашей стране уже никогда их не догнать. Наш удел — варить сталь, развивать вредные производства, выращивать свеклу и подсолнечник, танцевать гопак, хвастать никому ненужным салом и творить в уездном масштабе жалкое подобие этой жизни.

«Все народы закомплексованы на своей идее. Но закомплексованность бедных жалка по своей сути. По одежке встречают не только людей, но и народы».

Игра продолжалась. Силы были не равны. Игроки начинали расплескивать чаши своего терпения и невозмутимости.

«Наша слабость — в силе наших привычек».

Этот веселый белый шарик, несущийся по кругу, всегда имеет преимущество перед человеком чуть менее, чем на три процента. Но эти три процента дают ему возможность жить беспечно и зажиточно. Безмозглый шарик, умеющий считать всего до тридцати шести, всегда оказывается умней высокоинтеллектуального человека, умеющего считать до бесконечности. Шарик, начиненный магнитом, умеет считать всего до одного, но он оказывается умней всех.

«Изобретение денег положило начало безденежью, — подумал он. — Изобретение рулетки позволяет присваивать безденежью точную дату».

Когда стриженный под ежик небритый мужик начал выворачивать карманы в поисках завалявшихся долларов, а другой, седой и длинный, начал посматривать в сторону буфета, прикидывая, не пора ли напиться, он, наконец, определил, что будет делать при следующем ходе. Когда крупье бросит шарик и игроки сделают ставки, то самым последним из всех он поставит на фишку ничем непримечательного джинсового игрока справа. Скорее всего, это будет «зеро».

Так уж вышло, что в Харькове, для такого большого города, крайне мало настоящих достопримечательностей. Случайно забредшего уважаемого иностранца можно за двадцать минут галопом провести по двум-трем заслуживающим внимания объектам архитектуры и культуры, находящимся в районе центральной улицы города — Сумской. Начиная от невезучей Благовещенской церкви, через площадь Конституции с импровизированной художественной выставкой, мимо сомнительной архитектурной ценности Струи, служащей визиткой города, вдоль громады Оперного театра и далее сквозь монументальную площадь Свободы до Мемориала, — вся эта тонкая ниточка краеведческой гордости харьковчан простирается всего на восемь километров длиной и сорок метров шириной. Зато по всей огромной территории города — от Основы до Салтовки, от ХТЗ до Павлова Поля — сплошняком раскидана главная достопримечательность этих краев. Это — женщины.

Такого обилия симпатичных, милых, сексуальных, эффектных, красивых и невыносимо красивых женщин, как магнит притягивающих внимание мужчин, обладающих зрением и хотя бы одним единственным мужским гормоном, не встретишь ни в одном городе бывшего СССР. Остап не был коренным харьковчанином и мог высказаться по этому вопросу объективно. Такого количества красивых дам, приходящихся надушу населения, Остап не встречал ни в Нью-Йорке, славившемся своим огненным смешением рас, ни в Рио-де-Жанейро, где отдельная часть женского тела возведена в ранг святого места, ни в Варшаве, где прокуренные и накофеиненные дамы давно уронили былую славу города. Харьковчане в прошлом слыли для москвичей южанами, для западенцев — москалями, для крымчан — хохлами, для средней полосы России — цеховиками, наглядчиками и фотоволынщиками. И в то же время везде этот город считался своим. В Перми, Соликамске, Павлограде и Дербенте могли не знать о Черкассах, Сумах и Ивано-Франковске. Но Харьков знали везде. И если бы в Африке носили куртки на искусственном меху, увлекались наглядной агитацией, продавали и покупали «березочные» чеки и любили вешать на стены ретушированные портреты всех своих родственников, то и для Черного континента Харьков был бы родным. Так уж получалось исторически, что в городе всегда водились мужчины с деньгами, а это всегда было верной приметой, что где-то рядом должны водиться красивые женщины. Универсальность и интернационализм Харькова удивительным образом отразились на общем стереотипе населения. Город, в котором хорошо жилось хохлам и евреям, армянам и русским, силою влечения полов отковал неповторимый облик своего горожанина. И особенно это касалось женщин. При весьма скудных материальных возможностях большинства харьковчанок, используя внешние данные, любую пору года, непонятно откуда берущийся вкус и безразмерную гамму макияжа, делали невыносимым праздное гуляние безлошадных мужчин и повышали аварийность на улицах города. Справедливости ради надо сказать, что закон сохранения баланса действовал и здесь. То есть, стоило многим открыть рот, как они резко начинали терять баллы. Ну а в общем, как только наступал май, в городе было на что посмотреть.