И это говорите мне вы, самый научный из младших научных сотрудников!? А инквизиция! А крестовые походы! Половина всех войн современности происходит на религиозной основе. Эти бородатые и усатые мужи в рясах всех покроев и стилей толкуют, по сути, одни и те же истины об одном и том же Боге, но за каждую мелкую интерпретацию готовы горло друг другу перегрызть. Та же борьба за власть, через борьбу за умы.
А женщины? — неожиданно для себя предложил Жора.
Ха! Как известно, Смольный был институтом благородных девиц, а стал штабом революции, набитым матросней и еврейской интеллигенцией с маузерами. Женщина у власти — это временный вариант. К тому же, находя принципиальные анатомические различия между мужчиной и женщиной, я должен отметить, что в политике все равны, как шарики в подшипниках.
Аристократия! — предложил Нильский.
Римская империя, лень, гниение и распад, — коротко ответил Остап.
Националисты, — неуверенно пискнул Нильский.
Гитлер, — увесисто возразил Крымов.
Человек из народа! — ударил себя в грудь Жора.
Батька Махно! — не удостоив Жору даже взглядом, сказал Остап.
А что вы скажите насчет собственной кандидатуры? — спросил ни в чем не уверенный Нильский.
Боже упаси! Зачем мне такие соблазны? Я сочетаю в себе скрытые пороки всех вышеперечисленных групп, поскольку живу уже пятую жизнь.
Нильский и Жора вспотели и глубоко дышали, как будто только что убегали от носорога.
Хорошо, маэстро, — сдался Нильский. — Ну, кто тогда? Вы знаете ответ?
Остап обвел всех взглядом, полным идейного превосходства. В комнате воцарилась нерекламная пауза.
Конечно, — спокойно сказал Крымов, — но это мое мнение, и я на нем не настаиваю. Я — не пророк. Золотых ключиков много, дверь — одна.
Скажите, Бога ради! Мы уже всех перебрали! — взмолился Нильский.
Не всех. Вы забыли одну, но очень заметную фигуру. Почему-то сейчас почти никто не помнит о ней. А ведь века жили вместе.
Вы про кого? — спросил Жора, не собираясь напрягать и без того скудные умственные способности.
Я про царя, — сказал Остап и поднял вверх указательный палец. — Да, да. Я имею в виду именно этот институт совести российского народа, который уничтожили большевики, чтобы отобрать у нас совесть вообще. Вы заметили, что царь — это единственный человек в истории этого государства, который не крал. Крали все — генералы, бояре, премьеры и придворные портные. А он не крал. Хоть ты его убей! Да, Ильич знал, как рубануть под корень. Разве можно было лишать эту страну с таким стойким халявным менталитетом такого светлого ориентира? Но лишили. Царь не вписывался в ленинскую теорию оболванивания масс.
А Ленин? А Сталин? Вы думаете, они украли хоть копейку? — спросил Нильский.
Зачем им было красть, если они знали, что все будет принадлежать им до самой смерти? К тому же царь полагал, что народ дан ему Богом, а вожди считали народ завоеванным. Наш монарх был редким случаем сочетания в одном лице и слуги, и правителя народа. Без национального стержня государство разрушается. Есть народы, которые увядают и чахнут без монарха. Вы думаете, Монако за какие заслуги кормит своего принца? Вы думаете, Англия напрасно содержит королевское семейство? Я думаю, величайшей трагедией России было истребление царской династии. Да, царь мог быть слабым, нерешительным и недальновидным. Но своим наличием он объединял народ вокруг идеи гордости за державу, вокруг веры в то, что есть хотя бы один не ворующий человек на Руси, который примет решение по совести… Еще в школе я, помню, сочинил две строчки:
И в красном царстве октября
Шуты остались без царя.
Отбросив нахлынувшие воспоминания, Крымов печально взглянул на Нильского.
Конечно, сейчас царь для этой страны — это пустая формула. Он никому из правящих здесь не нужен. И народ о нем уже окончательно забыл, сам не осознавая, что глубоко в генах в нем сидит потребность в царе. Угробив одного самодержца, наш народ тут же придумывает себе нового. Вначале в лице Сталина, потом — Хрущева и Брежнева. Вот только последние десять лет болтаемся без царя в государстве и в голове. Утомились, видно, от самозванцев.
Крымов замолчал, и серые глаза его, налившись свинцом, погасли, скрывая от окружающих только ему видимое и понятое.
В обозримом прошлом…
Умирать можно долго, но, умерши, бесполезно стучаться обратно в жизнь. Убитая совесть умирает навсегда, как навсегда умирает человек. И призванная обратно в жизнь, она, как ожившее человеческое тело, как зомби, с загустевшей в венах кровью и неподвижными глазами, ходит по земле. Лишенная души и слов, холодной тенью бродит она среди живых людей, пугая их своей чужеродностью и вызывая жалость старомодным вкусом.
О совесть! Самая одинокая из всех женщин! В глазах твоих застыла Луна, в душе твоей — осень, сердце молчит, как черное звездное небо. Песочные часы твоего завода пусты. Ты сидишь одна на потрескавшейся скамье пустынного летнего кинотеатра, и над головой твоей бушуют в ночном ветре верхушки тополей.
На экране — черно-белая глухонемая хроника…
1912 год. Плавно и величественно движется праздничный кортеж во главе с царской семьей.
Развеваются белые перья великолепных дамских шляп, сверкает золото эполет, серые в яблоках исполинские жеребцы колышут серебристыми плюмажами. Сквозь яркие вспышки, черные и белые полосы старой пленки, как в слепом дожде, идет, припадая на больную с детства ногу, царевич, влекомый за руку отцом…
Ленточки матросской бескозырки, трепещущиеся на ветру… Белоснежные кружевные гольфы бесполого ангела… Беспокойное детское личико смотрит прямо с экрана, завораживая своей чистотой и святостью. Ясные голубые глаза восьмилетнего ребенка всматриваются сквозь слепой дождь изношенной пленки, сквозь шквал пронесшихся лет в усатое лицо недочеловека в кожаной куртке, целящегося через шесть лет в нижнем этаже дома Ипатьева в его розовый чистый лоб. Добрые всепрощающие глаза мальчика пытаются всмотреться в озабоченные лица матросов и солдат, второпях стреляющих в недоумевающее сердце его отца, в теплую грудь его матери, в девственные животы его сестер. На лице его — детский страх перед болью и детское удивление от открытия новых жутких истин. На лице его — печать неотвратимой смерти и милосердная покорность принять ее, чтобы искупить великий грех этих по-воровски суетливо стреляющих людей. И их родителей, и их детей, и всех людей, убивающих и молчащих, равнодушных и лживых, алчных и беспощадных…
Царский эскорт проплывает мимо. Бледная ладошка царевича Алексея белеет на фоне смуглой руки задумавшегося отца, и худое личико смотрит неотрывно в зал пустого кинотеатра, и его святые глаза, кроткие и мудрые, как у старца, простившие своим убийцам кровь, ненависть и скотство, только вопрошают: «Ради чего?..». Но только пустой зал, и лишенная плоти тень совести, и глаза ее, опущенные долу…
Кортеж удаляется, и «маленький принц» оборачивается последний раз, и старая пленка кинохроники не АН силах скрыть слезы величия святости над подлостью, слезы всепрощения на его глазах. И тоска в них, что за столько лет ни одного взгляда навстречу…
Отец тянет мальчика за руку, и тот, бросив прощальный взгляд, устремляет свое лицо вперед и делает следующий шаг навстречу великому и бессмысленному предательству своего народа, навстречу страшной и беспомощной смерти, поставившей на столетие кровавую печать позора на вооруженную часть нации, убивающей свою слабую половину.
ЦЕННАЯ ИНФОРМАЦИЯ
С тех пор, как человек произошел от обезьяны, это бедное животное несет моральную ответственность за все гадости, которые он творит.
Душным июльским вечером Нильский и Жора попивали чай, сидя во дворе в недавно построенной беседке. Сан Саныч говорил шепотом: