Эрагон закашлялся, такими густыми оказались струи дыма, когда Сапфира начала снижаться. Она упорно стремилась к реке Джиет, и Эрагон, хорошо понимая её намерения, то и дело утирал льющиеся по щекам слезы, совершенно чёрные от дыма. Глаза даже не щипало — их жгло.

У самой земли воздух был немного чище, и стало видно, куда они направляются. Шевелящийся поток черно-красного дыма над головой настолько искажал солнечный свет, что все внизу казалось огненно-оранжевым. Лишь в редкие разрывы в сплошном слое копоти пробивались бледные потоки дневного света, похожие на стеклянные столбы, но и их вскоре окутывали непрерывно плывущие тучи дыма.

Перед ними лежала река Джиет, вздувшаяся и неспокойная; она сейчас напоминала змею, заглотнувшую слишком крупную добычу. Подёрнутая рябью поверхность реки была точно такой неприятно-оранжевой, как и все вокруг. Даже когда на неё случайно падал луч солнца, вода в ней казалась непрозрачной и какой-то белесой, как молоко неведомого чудовища, да к тому же светилась изнутри каким-то совершенно уж жутким неестественным светом.

На восточном берегу стремительно несущихся вод Джиет выстроились в боевом порядке две армии. На юге расположились вардены и воины Сурды; они выкопали траншеи и спрятались за многочисленными рядами оборонительных заграждений, гордо подняв над собой боевые знамёна. Чуть дальше выстроились их шатры и палатки, за которыми виднелись отряды кавалерии короля Оррина, выставившие вперёд боевое охранение. Однако могучая эта армия бледнела в сравнении с огромными силами, собранными в северной части. Армия Гальбаторикса была столь велика, что по фронту растянулась мили на три, а насколько она уходила в глубину, понять было невозможно, ибо отдельные воины на таком расстоянии сливались в однородную серую массу.

Между армиями оставалось пустое пространство шириной около двух миль. Вся земля вокруг — и между армиями, и там, где размещались их лагеря, — была покрыта множеством странных дыр с обожжёнными и оплавленными краями, в которых плясали зеленые языки пламени. Над этими странными «факелами» поднимались столбы дыма, закрывавшего солнце. На выжженной земле не осталось ни одного ростка, все было обращено в пепел; чёрные, оранжевые и ядовито-зеленые пятна лишайников придавали этой местности какой-то болезненный, отталкивающий вид: казалось, она покрыта коростой или паршой.

Сапфира покружила над нейтральной полосой, заложила вираж и стала круто спускаться в сторону варденов. Оставаться дольше в поле зрения имперских отрядов было опасно из-за возможной атаки вражеских магов и волшебников. Эрагон, раскрыв душу, как его учил Оромис, старался мысленно охватить как можно больше людей во всех направлениях, выискивая тех, кто способен пресечь его попытку прочитать чужие мысли и соответствующим образом отреагировать на это, выставив мысленный барьер. Разумеется, в первую очередь его интересовали маги и волшебники.

Однако его мысленные изыскания были прерваны взрывом внезапной паники, охватившей часовых в лагере варденов. Он только сейчас понял, что многие из них никогда не видели Сапфиру и перепугались настолько, что страх подавил в них здравый смысл. Туча стрел взвилась в воздух — лучники надеялись перехватить дракониху на лету.

Подняв правую руку, Эрагон громко крикнул:

— Летта орья торна!

И стрелы замерли в воздухе. Чуть качнув кистью и словно отгоняя муху, Эрагон пробормотал: «Ганга!» — и направил стрелы на нейтральную полосу, где они и упали на выжженную землю, никому не причинив вреда. Одну стрелу он, впрочем, пропустил — она летела последней — и, сильно свесившись вправо, мгновенно перехватил её в воздухе, совсем рядом с Сапфирой. Ни один человек не сумел бы сделать такого!

В сотне футов от земли Сапфира спланировала на полностью расправленных крыльях, замедляя спуск, и приземлилась сперва на задние лапы, тормозя ими, а затем и на передние, прямо посреди палаток варденов.

— У-ух! — выдохнул Орик, развязывая крепёжные ремни и высвобождая ноги. — Уж лучше драться с дюжиной куллов, чем вот так падать с небес! — Он сполз с седла на переднюю лапу Сапфиры, а оттуда спрыгнул на землю.

Пока Эрагон выбирался из седла, вокруг Сапфиры уже успело собраться множество воинов — на всех лицах застыло выражение благоговейного ужаса. Потом из толпы выбрался огромный, похожий на медведя человек, в котором Эрагон тут же узнал Фредрика, мастера-оружейника из Фартхен Дура, облачённого в знакомые доспехи из бычьей кожи с нестриженой шерстью.

— Прочь с дороги, недотёпы! — орал он. — Не на что тут пялиться! А ну все по местам!

Повинуясь ему, воины начали расходиться, недовольно ворча, а Фредрик подошёл ближе, и Эрагон сразу заметил, что и бравый оружейник сильно поражён переменами, произошедшими в его, Эрагона, облике. Но, изо всех сил стараясь скрыть изумление и держать себя в руках, Фредрик поклонился, коснувшись лба рукой, и сказал:

— Добро пожаловать, Губитель Шейдов! Ты прибыл как раз вовремя! Я просто от стыда сгораю за наших парней — надо же, стали в вас стрелять! Позор на наши головы! Надеюсь, никто из вас не ранен?

— Нет, все целы.

Лицо Фредрика сразу просветлело:

— Слава богу! Я уже распорядился, чтоб тех, кто несёт за это ответственность, примерно наказали — выпороли и понизили в должности. Ты доволен таким наказанием, Всадник?

— Сперва я бы хотел их повидать, — сказал Эрагон.

На лице Фредрика появилось выражение некоторой озабоченности: он явно опасался, как бы Эрагон не придумал для провинившихся какую-нибудь новую, неслыханную кару. Вслух он, впрочем, своих опасений не высказал.

— Хорошо, следуй за мной, господин мой, — сказал он и повёл их через весь лагерь к полосатому шатру, где десятка два воинов с самым жалким видом снимали с себя оружие и доспехи под присмотром дюжины охранников. При виде Эрагона и Сапфиры они попадали на колени и, не поднимая глаз от земли, без конца повторяли:

— Слава тебе, Губитель Шейдов!

Эрагон молча прошёл несколько раз вдоль ряда этих несчастных, пытаясь прочесть их мысли. Его сапоги угрожающе хрустели по обожжённой, покрытой коркой земле. Наконец он остановился и спокойно сказал:

— Вам бы следовало гордиться тем, что вы так быстро отреагировали на появление неизвестного дракона. Именно так вы и должны действовать, если Гальбаторикс все же пойдёт в атаку, хотя я все же сомневаюсь, что ваши стрелы — достаточно эффективное оружие и против имперских солдат, и против драконов. Вы и сами это только что видели на примере нас с Сапфирой. — Проштрафившиеся часовые смотрели на Эрагона с недоверием и непониманием. Их поднятые к нему лица в неверных отблесках красноватого света казались высеченными из тёмной бронзы. — Я прошу лишь об одном: в будущем постарайтесь не спешить и сперва все-таки выяснить, в кого именно вы целитесь. Я ведь могу оказаться и слишком занят, чтобы успеть остановить ваши стрелы на лету, ясно?

— Да, Эрагон, мы все поняли! — послышалось вокруг.

Остановившись перед предпоследним в ряду воином, Эрагон протянул ему стрелу, которую перехватил у спины Сапфиры, и спросил:

— Кажется, это твоя стрела, Харвин? Потрясённый до глубины души, Харвин принял у него стрелу:

— Точно, моя! На ней белое кольцо, а я всегда так помечаю свои стрелы, чтоб потом отыскать. Спасибо тебе, Губитель Шейдов!

Эрагон кивнул, повернулся к Фредрику и сказал громко, чтобы всем было слышно:

— Это хорошие и честные воины! Я не желаю, чтоб их наказывали за небольшое недоразумение.

— А я лично позабочусь об этом, — с улыбкой заверил его Фредрик.

— Вот и отлично. А теперь отведи-ка нас к Насуаде! И, следуя за Фредриком, Эрагон понимал: только что принятое им решение обеспечит ему вечную преданность этих людей, а весть об этом быстро распространится среди варденов.

Идти пришлось через весь лагерь, и это дало Эрагону возможность установить мысленную связь с довольно большим количеством воинов. Тысячи мыслей, образов и чувств навалились на него. Несмотря на все свои усилия, ему так и не удавалось держать их на расстоянии и приходилось вбирать в себя случайные, отрывочные сведения о жизни разных людей. Одни из этих «откровений» пугали его, другие казались бессмысленными, третьи — трогательными, а некоторые — отвратительными. Интересно, что иные люди воспринимали мир столь отличным от него образом, что именно их мысли прежде всего и пробивались к нему.