- А сейчас перед вами выступит заключённый из Западного блока Фил Бёрд! - слышу задорное объявление местного конферансье из числа таких же зеков. - Он исполнит старую английскую песню 'The House of the Rising Sun'.
- О-о, - одобрительно звучит с мест.
Судя по реакции, многие её уже слышали, но, наверное, в исполнении либо ТомаЭшли/Глена Фостера, либо Джоша Уайта, либо Лида Белли. Я и сам, не знал, что у 'Animals' было столько предшественников, пока не услышал по радио сначала одну версию, потом другую, затем третью... Кто знает, может, и ещё есть, песня-то вроде как народная. Вот только их версии так разительно отличались от более позднего варианта группы из Ньюкасла, что я, возможно, по одному мотиву и не угадал бы, что за песня.
Конечно, акустика - это вам не электричество. Да и звуковая аппаратура самая примитивная, никаких звукоснимателей нет и в помине, хорошо хоть имеются пара микрофонов - под голос и под инструмент, плюс акустика в зале вроде бы неплохая, это я установил ещё в ходе единственной и одновременно генеральной репетиции. Тогда участники и режиссёр шоу - пойманный на калифорнийских гастролях в постели с мужчиной настоящий режиссёр с Бродвея - моё творчество восприняли позитивно. Посмотрим, как получится с парой сотен зеков, оккупировавших зрительный зал.
Выхожу, в глаза бьёт свет пары принесённых откуда-то софитов, аж слёзы наворачиваются. Прищурясь, играю проигрыш, после которого начинаю выводить:
There is a house in New Orleans
They call the Rising Sun
And it's been the ruin of many a poor boy
And God I know I'm one...
Народ сначала не врубается, им-то более знакомы другие версии. Но постепенно
публика втянулась, да так, что песню мне пришлось исполнять на бис, и уже в хоровом исполнении.
Наконец откланиваюсь и, смахнув со лба пот, скрываюсь за кулисами. Отирающийся там взволнованный режиссёр одобрительно похлопывает меня по плечу, хорошо хоть обниматься и тем более целоваться не лезет. Но для меня шоу ещё не закончено. Через два номера я снова появляюсь на сцене, уже с карточными фокусами. Трюки с картами, как и песню то ли о борделе, то ли о женской тюрьме, тоже пришлось исполнять на бис. Азартные игры, естественно, в тюрьме под запретом, но зеки всё же умудряются играть самодельными картами. Мне же после выступления колоду придётся отдавать надзирателю, выдавшему её лишь на время шоу чуть ли не под расписку.
Концерт заканчивается, народ расходится по блокам, а я задерживаюсь в гримёрке - если так можно назвать предназначенный для артистов закуток с маленьким зеркалом и парой стульев. Сейчас бы жахнуть водочки из моего домашнего холодильника в Лас-Вегасе, да солёным огурчиком захрустеть... Увы, в стенах тюрьмы спиртное может себе позволить только директор, хотя те же надзиратели, если им приспичит, наверняка тайком могут пронести с собой фляжку и прикладываться к ней время от времени.
Тут меня и застаёт Генри Диксон.
- Вы чертовски талантливы, Мистер Бёрд, - рассыпается он в комплиментах. - И при этом чертовски щедры. Признаться, я благодарю бога за то, что он ниспослал нашей тюрьме именно вас.
Скорее тебе уж нужно чёрта благодарить, потому что не иначе как его копыто подкинуло мою несчастную тушку в твои пенаты. Но я лишь скромно улыбнулся, пожимая протянутую руку, и в ответ интересуюсь, как обстоят дела у его дочки.
- Моя Лиззи просто в восторге! Съёмочный процесс доставляет ей несомненное удовольствие, к тому же с ней заключили контракт, и теперь она считает себя вполне материально независимым человеком, - расплывается в довольной улыбке Диксон.
Первым делом сдаю гитару режиссёру, ответственному в том числе и за инвертаря. Неизвестно теперь, когда она мне понадобится, возможно, только на следующий рождественский концерт. По пути в блок меня снова терзает вопрос - кому же я перешёл дорогу? Мысль то и дело возвращается к злополучному орудию убийства, и в голове сидит занозой: где я этот нож видел?!! И вдруг, будто молния пронзает сознание! Ёклмн, да это же тот самый нож из моего лос-анджелесского дома, который пропал за пару недель до того трагического происшествия! Обычно всегда лежал под рукой, когда нужно было что-нибудь нарезать, а тут вдруг исчез. Это что же получается, кто-то забрался в мой дом и выкрал этот злосчастный нож? Выходит, некто заранее готовил пакость с подставой, а я тут как нельзя вовремя проболтался о походе в 'Голливуд', и они решили на скорую руку всё подстроить? А Квентин Кантор тогда, что же, получается, был либо завербован врагами, либо внедрился на студию специально меня 'пасти'? Ух ты ж, какого масштаба коварный замысел вырисовывается, аж дух захватывает.
И тут опять всё упирается в треклятого Кантора. Заговорит он или не заговорит? Надо как-то проинформировать Стетсона. Договориться, что ли, с директором насчёт телефона, всё же я как-никак спонсором его тюрьмы заделался... Теперь ночью не усну, как пить дать. И кстати, до отбоя ещё почти час, успею отнести пропитанную по́том робу в прачечную - нынешний концерт дался мне нелегко.
На следующий день я проснулся если не героем, то довольно известной личностью. Это при том, что до этого на меня как на 'буржуина' большинство зеков поглядывали с лёгким презрением. Вот что значит правильная песня и карточные фокусы!
А ещё три дня спустя тюрьму облетело известие, что 3 января в Сан-Квентине пройдёт турнир по боксу. Желающие могут записаться до 2 января у надзирателя Паттерсона.
- Всё равно победитель известен заранее, это Эшли Редфорд, - сказал мне Моррис за обедом. - Думаю, все ставки в нелегальном тотализаторе будут на него.
- А Диксон знает о тотализаторе?
- Наверняка знает, но делает вид, что не в курсе. По-моему, и у тюремщиков действует тоже свой тотализатор. Ну так что, сходим, посмотрим? Всё ж какое-никакое, а развлечение.
Вечером 3 февраля в механическом цеху поставили самодельный ринг, где канвас представлял собой лишь натянутый на дощатый помост брезент. На турнир заявились четверо бойцов, то есть бои начались сразу с полуфиналов. Раздевались по пояс, но не до трусов, а до тюремных штанов. На ногах обычные ботинки, никаких тебе боксёрок. Рефери - надзиратель Паттерсон, тот самый, принимавший заявки на участие. Тёмные брюки, белая сорочка и бабочка на шее. Видно, имеется опыт.
В первом полуфинале мексиканец по фамилии Суарес в непростой схватке одолел рыжего ирландца О'Брайена. Оба были в кровь, у одного нос, у второго губа. Защитная капа могла бы уберечь от разбитой губы, особенно недавно изобретённая акриловая , но о таком здесь могли только мечтать. Для победы мексиканцу понадобились все шесть раундов и решение Диксона, выполнявшего роль жюри в единственном лице.
А вот и он, тот самый лютый Редфорд. До этого видел его несколько раз мимоходом, теперь же, раздетый по пояс, он казался настоящим монстром. Да, не сплетение мышц, но и жировых складок не видно. Перчатки на его кулачищах казались игрушечными. На ринг против своего первого соперника выходит уверенным в себе, победно вскидывая руки и делая в сторону пытающегося сохранить видимость отчаянной решимости оппонента недвусмысленные жесты. Противостоит ему сегодня некий Ариэль Шульман. Явно не немец, хотя фамилия универсальная. Чернявый волос и нос с горбинкой выдают в нём представителя еврейской диаспоры. Шульман на голову ниже Редфорда, но хорохорится, разминаясь, активно машет в воздухе перчатками, пританцовывая в своём углу.
Секунданты тоже из числа зеков. Публика в количестве примерно двух сотен человек - набились, как сельдь в бочку - свистит и улюлюкает. Мы с Моррисом в первых рядах, как-то так само собой получилось, почти у канатов ринга.
Директор Диксон восседает отдельно на возвышении в окружении своей камарильи из числа надзирателей, зорко следящих за порядком вокруг ринга. Хотя что они смогут сделать против беснующейся толпы? Она и сейчас могла бы играючи их смять... С другой стороны, смять бы смяла, но что потом? Сбежать из тюряги не получится, посекут пулемётными очередями с вышек. Максимум - взять заложников. Но пока на это, видимо, никто не решался, иначе тюремное руководство не выглядело бы столь беспечным.
