Конча не беспокоилась за сыновей. Они уже определились с профессией, перед ними открывалось многообещающее будущее.

— Даже в Гранаде много перспектив, — убеждала мать Мерседес. — Только представь, чего можно достичь в других местах!

У Мерседес были крайне ограниченные познания об остальной Испании, но она кивнула в знак согласия. С мамой лучше не спорить. Она знала, что Конча не воспринимает всерьез ее увлечение танцами. Шли месяцы и годы, Мерседес убеждалась, что танцы — это единственное, чем ей хочется заниматься, но убедить в этом родителей было крайне тяжело. Братья поддерживали ее мечту стать танцовщицей. Они наблюдали за тем, как она танцует, с того дня, как ей сшили первые туфли для фламенко, самые маленькие, и до сего момента, когда она стала достойной соперницей знаменитым танцовщицам Гранады. Мерседес знала, что братья понимают ее мечту.

Когда до них дошли из деревни вести о том, что с безземельных крестьян опять дерут три шкуры, Конча произнесла целую речь о бесчестности правительства.

— Не для этого была провозглашена Республика! — не унималась она. — Разве нет?

Она ожидала ответа от своих детей, даже если муж намеренно сохранял нейтралитет. Пабло считал, что пока это наилучшая позиция, учитывая, что процветание его дела зависит от того, чтобы быть любезным с каждым посетителем, который войдет в дверь. Он не желал, чтобы «Бочка» ассоциировалась с политикой любого лагеря, чего нельзя было сказать о нескольких барах в Гранаде, ставших местами встреч приверженцев определенных политических взглядов.

Антонио что-то пробормотал в знак согласия. Он лучше кого бы то ни было в семье ориентировался в происходящих политических перестановках. Антонио пристально следил за событиями в испанском парламенте, в кортесах, жадно и внимательно прочитывал газеты. Хотя Гранада решительно придерживалась консервативных взглядов, Антонио и его мать, как и следовало ожидать, тяготели к левым. Если бы не его стычки с Игнасио, семья бы об этом так и не узнала. Эти двое постоянно балансировали на грани ссоры.

В детстве они дрались почти из-за всего, начиная от игрушек и книг и заканчивая последним куском хлеба на тарелке. Игнасио никогда не признавал старшинства брата. Теперь их разногласия перешли в более серьезную область — политику. И несмотря на то что синяков и царапин стало значительно меньше, они просто изрыгали ненависть.

Когда братья спорили, Эмилио всегда молчал. Он не хотел вмешиваться, поскольку знал, что Игнасио только и ждет, чтобы поддеть его. Временами вмешивалась Мерседес. Горячность ссор между братьями расстраивала девочку. Она хотела, чтобы они любили друг друга. Ей подобная ненависть между родными братьями казалась противоестественной.

Еще одной причиной постоянных конфликтов было укрепление авторитета Игнасио среди поклонников корриды. Люди, которых привлекал этот спорт — или скорее искусство, как полагало большинство из них, — были прирожденными консерваторами. Это были землевладельцы и богачи, а Игнасио с радостью встал на их сторону. Пабло и Конча приняли предпочтения сына и надеялись, что со временем, повзрослев, он поймет, что правда лежит где-то посредине. А пока Антонио тошнило от чванливости Игнасио, и он не считал нужным скрывать свои чувства.

Домашние, казалось, вздыхали с облегчением лишь тогда, когда Игнасио уезжал на корриду. Его дни в роли бандерильеро были далеко позади, он прошел обучение как novillero[44], когда сражался лишь с молодыми быками. Теперь он стал настоящим матадором, и во время alternativa[45], когда его формально посвятили в матадоры, знатоки отметили его не по годам зрелый талант. Где бы он ни выступал, не только в Гранаде, но и в Севилье, Малаге, Кордове, с каждым появлением на арене его слава лишь росла.

С возрастом у Эмилио развилась антипатия к брату, которая превосходила даже неприязнь Антонио. Они являлись полными противоположностями во всем. Игнасио насмехался над Эмилио по нескольким причинам: из-за его страсти к гитаре, из-за отсутствия интереса к женщинам, из-за того, что он не был, как считал старший брат, «настоящим мужиком». В отличие от Антонио, у которого язык был подвешен даже лучше, чем у Игнасио, Эмилио уединялся в тишине, а потом углублялся в свою музыку. Его нежелание отвечать обидчику или давать отпор Игнасио понятным ему способом, кулаками или едкой фразой, больше всего бесило брата.

Несмотря на то что Мерседес была намного более общительной, чем Эмилио, она тоже погружалась в собственный мир музыки и танца. Для нее с пяти до пятнадцати лет ничего не изменилось. Она продолжала большую часть времени проводить на чердаке, слушая игру брата, или ходить в свой любимый магазин за Биб Рамбла, где шили лучшие в городе платья для фламенко. Любила поболтать с владелицей магазина, потрогать ткань, погладить складочки, пробежаться пальчиками по бесчисленным оборкам, как будто она была невестой, выбирающей приданое.

Магазин, где хозяйничала сеньора Руис, был личным раем Мерседес. С потолка свисали вешалки с платьями, как для взрослых, так и для детей, тут были даже крошечные костюмчики для младенцев, не умеющих и ходить, не то что танцевать. Все платья были сшиты с одинаковым вниманием к деталям, ряды оборок, отделанные лентой или кружевами, — тщательно накрахмалены. Каждый наряд был индивидуален, не было двух одинаковых. Висели тут и простые юбки для занятий, и белые блузы, вышитые шали с шелковыми кистями, гребни для волос и ряды блестящих кастаньет. О парнях тоже не забыли: тут продавались костюмы любого размера, на младенцев и взрослых. Наряд довершали черные шляпы.

Любимыми платьями Мерседес были те, в нижнюю кромку которых была вставлена проволока: когда танцовщица кружилась, платье развевалось идеальной волной. Были тут и те, которые она страстно желала заполучить, но стоили они тысячи песет, так что ей оставалось о них лишь мечтать. Хотя у нее было три сшитых матерью костюма, она продолжала мечтать о том, что называла «настоящим» платьем. Хозяйка магазина без устали обсуждала с Мерседес качество и стоимость ткани. На шестнадцатилетие родители пообещали исполнить ее заветную мечту.

Люди были очарованы танцем Мерседес, когда той было всего восемь. В таком возрасте девочки нередко выступали на публике, это никогда не считалось зазорным или преждевременным. С одиннадцати лет она стала ходить в Сакро-Монте, где в сырых пещерах жили цыгане. И хотя у нее там было несколько подружек, на самом деле она ходила туда к старой bailaora[46], известной как La Mariposa — Бабочка.

Многие считали ее старой сумасшедшей ведьмой. По правде говоря, Мария Родригес действительно немного выжила из ума, но до сих пор не забыла, как когда-то танцевала. Для нее это было как будто вчера. В Мерседес она увидела себя в молодости, а может, ее старческий ум считал себя и этого ребенка одним целым; ей казалось, что она возродит свое танцевальное мастерство через эту девочку.

У Мерседес были подружки-ровесницы, но мать всегда в первую очередь искала ее в осыпающемся доме этой старухи. Это было ее убежищем, местом, где росла и крепла ее навязчивая идея.

Сеньора Рамирес беспокоилась об успеваемости Мерседес, учителя не говорили ничего хорошего. Мать хотела, чтобы дочь воспользовалась теми преимуществами, что предлагает этот меняющийся мир.

— Мерше, когда ты собираешься делать уроки? — спрашивала мать. — Ты не можешь всю жизнь крутиться. Танцами на жизнь не заработаешь.

Она старалась, чтобы ее слова звучали беззаботно, но была при этом совершенно серьезна, и Мерседес это понимала. Девочка прикусывала язык, чтобы промолчать в ответ.

— Спорить с мамой бесполезно, — сказал ей Эмилио. — Она никогда тебя не поймет. Как никогда не поймет меня.

Конча считала, что без цыганской крови в жилах Мерседес никогда не стать настоящей танцовщицей. Она верила, что gitanos, если уж на то пошло, — единственные, кто умеет танцевать фламенко или играть фламенко на гитаре.