Антонио поддерживал Виктора, когда тот едва волочил ноги назад в хижину. Парень был почти без ума от жажды и бешенства. Его тело едва сдерживало гнев, который в нем кипел, его душила всепожирающая ярость.

— Постарайся думать о чем-то другом, — спокойно посоветовал Антонио, присаживаясь на его кровати. — Не давай им получить удовольствие от твоего гнева. Прибереги его на потом.

Советовать легко, но такой садизм вызвал в пылком юноше глубокую ненависть.

Весной небо стало голубее, а когда выглянуло солнце, песок из серого превратился в золотой, в море теперь отражалось безоблачное небо. И только тогда беженцы вспомнили, как раньше любили пляж. Когда-то пляж был местом отдыха, где в воде плескались дети; этот берег стал для них насмешкой над счастливыми воспоминаниями.

Но весной пришел и самый черный день. До них дошли новости, что Франко захватил Мадрид. То, что много месяцев казалось неизбежным, наконец произошло. 1 апреля 1939 года Франко объявил о своей победе. Папа Римский прислал ему поздравительную телеграмму.

В Гранаде был устроено пышное торжество, сторонники Франко размахивали флагами. Конча опустила ставни, заперла двери кафе и удалилась в свою квартиру наверху. Было невыносимо видеть радость и триумф на лицах жителей Гранады, поддерживающих правых. А такие составляли подавляющее большинство населения города. Она вышла два дня спустя, выглянула в окно, увидела новую, враждебную страну. Эту страну она не хотела видеть.

Многие беженцы вынуждены были посмотреть правде в глаза: возвращаться в Испанию опасно. То, что раньше казалось временным бегством, теперь растянулось на более долгий период. Франко не даровал прощения никому, кто воевал против него, вернувшихся милиционеров, вне всякого сомнения, как только они ступят на землю Испании, тут же арестуют. Доходили слухи о массовых расстрелах врагов Франко. Безопаснее было оставаться в эмиграции.

— Почему ты не подашь заявление? — предложил Виктор, который только что узнал о том, что его семья уже уплыла в Мексику.

— Я не могу оставить свою страну, — ответил Антонио. — Моя семья даже не знает, что я жив, но, если бы знали, ждали бы, что я вернусь.

— Может, для нас не найдется места, — продолжал Виктор, — я слышал, что эмиграционный комитет завален заявлениями.

Он был прав. В «Servicio de Evacuacion de Republicanos Espanoles»[86] поступило двести пятьдесят тысяч заявлений, и лишь немногие смогут попасть на отплывающий корабль. Хотя Виктору повезло. Ему досталось место на корабле, идущем в Южную Африку. Вскоре он отбыл. В «Servicio» узнали имя его отца, оно было достаточно известным, поэтому сын и получил билет.

Французы страстно желали вернуть на родину беженцев, которым они с такой неохотой предоставили временное убежище. Да и Франко ждал их возвращения. По громкоговорителям передавались сообщения, убеждающие людей пересечь горы и вернуться в новую Испанию.

Перед каждым встала дилемма. Франции грозила нападением Германия, и тех, кто останется, ждали новые опасности.

— Рабом Гитлера я не буду никогда! — заявил Антонио.

Он решил воспользоваться шансом и вернуться в Испанию. Он поедет домой, в Гранаду. Новому режиму, как и старому, наверняка нужны учителя. Каждый день он не переставал думать о родителях. Как они живут? Несмотря на то что он продолжал посылать им письма, от них за год он не получил и весточки, но надеялся, что отца уже выпустили из тюрьмы, учитывая, что никаких преступлений он не совершал.

Без фотографий образы родителей потихоньку стерлись из памяти сына. Он вспоминал черные волосы матери, ее гордую осанку, круглый живот отца, его вьющиеся седые волосы, но боялся, что если сейчас встретит их, то может не узнать.

Многие, подобно Антонио, желали вернуться домой, решив не обращать внимания на пугающие известия о казнях и арестах. Он отправился в Испанию с другими солдатами, тоже воевавшими при Эбро, которые, как и он, хотели покинуть Францию, где они ничего не увидели, кроме враждебности. Они направились домой через Пиренеи, и, взобравшись на гору, Антонио последний раз взглянул на ненавистные пляжи. Сможет ли он когда-нибудь избавиться от мерзкого вкуса песка и воспоминаний о неоправданной жестокости, которую он видел на этой песчаной пустоши?

Когда Антонио перешел горную гряду и увидел простиравшуюся к Фигуэрес равнину, он ожидал, что почувствует нечто похожее на радость при виде своей любимой родины. Но ничего подобного не произошло. Сейчас Испания выглядела совершенно иначе. Это была его Испания, но в то же время и чужая страна, где у власти стоял фашист. Он надеялся, что его любовь к родине вспыхнет с новой силой, когда он вернется в родной город.

Стоя на горном хребте, наблюдая, как высоко в небе парит орел, Антонио взглянул на юг. Более чем в девятистах километрах к юго-западу находилась его Гранада. Как сейчас он завидовал орлу, что тот может летать!

Оказавшись у подножия горы, мужчины разделились. Так было безопаснее. Антонио решил идти через крупные города. Его план даст ему больше шансов остаться незамеченным и избежать любопытных глаз. Множество людей возвращались в свои дома, и он надеялся проскочить инкогнито. Он не желал вызвать ни малейшего подозрения ни у бдительных ополченцев, ни у информантов, докладывающих о сомнительных приезжих.

Было часов восемь, когда он приблизился к окраинам Жироны. Смеркалось, поэтому время казалось довольно безопасным для передвижения; он выбирал тихие улочки. Взявшись словно ниоткуда, дорогу ему преградили двое мужчин в форме. Они спросили его имя.

У него не было необходимых документов, а внешность не оставляла никаких сомнений, на чьей стороне в недавнем конфликте он воевал. И дело было совсем не в форме или предательской красной звездочке на лацкане. Ополченцы носом чуяли сторонников Республики и бывших членов милиции, а этого уже было достаточно для ареста.

Его посадили в тюрьму неподалеку от города Фигуэрес, где условия содержания были предсказуемо примитивными. Когда Антонио перешагнул порог тюрьмы, ему бросили грубое одеяло и сигареты. Потом он понял, почему последнее здесь было важнее, чем еда. Соломенный матрас, на котором он должен был спать, весь кишел вшами, и помешать им ползать по лицу можно было только непрерывным курением.

Спустя неделю Антонио в порядке упрощенного судопроизводства предстал перед судом, ему дали тридцать лет тюрьмы. Впервые за два года он адресовал свое письмо непосредственно матери в Гранаду. Фашисты с радостью доставляли подобные послания, которые еще больше деморализовали семьи таких людей, как Антонио Рамирес, — ведущих подрывную деятельность.

Антонио уже не могли удивить лишения, которые терпели заключенные. Но иногда он дивился тому, как человек, проходящий через такие физические страдания, может оставаться человеком. Отсутствие каких-либо условий для жизни на каменистой почве, на ледяном холоде в Теруэле, удушающая жара Брунете, испепеляющая агония после ранения, когда смерть казалась настоящим избавлением, и ужасная убогость первых дней на песчаных пляжах Франции — все оставило свои отметины. Кожа на рубцах, которые образовались вокруг этих ран, как физических, так и духовных, загрубела, он перестал ощущать боль. Чувства Антонио притупились.

Кормили заключенных плохо и однообразно. На завтрак — миска жидкой овсяной каши, на обед — бобы, на ужин — то же самое, иногда туда бросали рыбью голову или хвост. Временами давали консервированные сардины.

Шли месяцы. Антонио и его сокамерники упрямо сопротивлялись жестокости надзирателей. Некоторые из них буквально зачахли от горя, как происходит с людьми, которым незачем жить и у которых нет надежды на спасение.

Узники постоянно заговаривали о побеге, но после единственной предпринятой попытки последовало настолько жестокое наказание, что, по их мнению, у них больше не осталось сил на повторную попытку. Крики смельчаков, казалось, до сих пор стояли у них в ушах.