Мерседес шла с уже знакомой женщиной, которая, казалось, была рада компании.

— Я Мануэла, — наконец представилась она. — А моего сына зовут Хави.

Уменьшительного имени от имени ее любимого уже оказалось достаточно, чтобы Мерседес полюбила ребенка. Поев, он перестал хныкать, и некоторое время мать несла его на плечах. Мерседес дивилась ее силе, видя, как одежда мешком висит на изможденном теле, видя на бескровном лице глубокие впадины вместо скул. Заметив, что Мануэла устала, Мерседес посадила ребенка к себе на плечи. Мама Хави сняла с сына изношенные ботинки и его гладкие ножки подпрыгивали на груди у Мерседес, когда она шла. Вспомнив, как делал отец, она стала придерживать мальчика за ноги, чтобы он не упал. Маленькие теплые ступни приносили ей чувство успокоения. Она обрадовалась, когда поняла, что он склонил к ней свою маленькую головку. Мальчик спал.

Сегодня Конча тоже устала, ей ужасно хотелось спать. Минувшие сутки изнурили ее. Последний посетитель только что ушел домой, она ненадолго подперла открытую дверь, чтобы выветрилось сизое облако дыма, висящее в комнате. Температура к ночи упала, из ее рта вырывались клубы пара, когда она быстрыми круговыми движениями протирала каждый стол.

Поскольку дверь была открыта, она не заметила прихода сына. Ему пришлось кашлянуть, чтобы она ненароком не испугалась.

— Антонио! Ты дома. Так рано… — Она осеклась, когда заметила решительное выражение его лица.

Он тут же приступил к главному.

— Послушай, мама, я должен уехать. Надеюсь, что ненадолго.

Все слова, которые вертелись у него в голове об отмщении за отца, так и остались несказанными.

— Да, это твой долг, — согласилась Конча, обезоруживая сына своим незамедлительным взвешенным ответом. — Я рада, что ты мне сказал. Я боялась, что ты просто исчезнешь в ночи.

На мгновение Антонио лишился дара речи. Мужество матери изумляло и вдохновляло сына.

— Я бы так никогда не поступил. Как бы ты узнала, что со мной произошло?

— Но так многие делают, разве нет? — ответила Конча. — Когда ополченцы приходят с расспросами к родителям, те лишь с невинным видом говорят: «Уехал? Правда? Я даже не знаю куда…»

Конча, как и любой другой сторонник Республики, чувствовала, что наступил решающий момент конфликта, — войска Франко необходимо было остановить.

Антонио удивился пониманию матери. Может, ее просто ошеломила перспектива потерять еще одного сына? Видит ли она разницу между отъездом и смертью или эти два понятия слились для нее в одну бездну утраты?

— Я не хочу, чтобы ты мне что-то рассказывал, — молила она. — Я не хочу знать, тогда из меня нельзя будет ничего вытащить. Меня не смогут принудить предать сына.

— Я и сам не знаю, где мы в конечном счете окажемся.

— Мы?

— Мы едем с Сальвадором и Франсиско.

— Это хорошо. Наша сила в количестве.

Оба взвешивали в уме двусмысленность слов Кончи. И мать, и сын понимали, что республиканцам не хватает не людских ресурсов, а оружия. Пока армия Франко получает значительную материальную поддержку из Германии и Италии, люди, сражающиеся на стороне Республики, испытывают недостаток в боеприпасах, а не в добровольцах.

Повисло молчание.

— Когда вы едете?

— Сегодня ночью, — ответил он почти шепотом.

— Ох… — воскликнула она и прерывисто задышала. Она попыталась не омрачать неминуемый отъезд сына. — Собрать тебе поесть?

Об этом матери думают в первую очередь.

Спустя полчаса он ушел. Воздух в комнате теперь был чистый и морозный, лишь тогда Конча закрыла дверь. Она дрожала от холода и страха. Пусть Антонио ничего не сказал, но мать прекрасно знала, куда он направляется. Хотя, прежде чем от нее добьются признания, фашистам придется медленно вырвать все ее ногти.

Тонкий серебристый месяц бросал неяркий свет на трех человек, покидавших город. Темная ночь помогла им избежать остроглазого патруля ополченцев. Требовалось лишь немного удачи и глухая ночь, чтобы выбраться из города незамеченными. Они взяли с собой еды ровно столько, чтобы хватило до конца следующего дня, и никаких безделушек на память, чтобы никто не сомневался в том, что они батраки, ищущие работу. Если их станут допрашивать и обыскивать, у них должна быть наготове неопровержимая история, а даже маленький сувенир или фотография могут подвести их. Запасная одежда вызвала бы подозрения и явилась бы достаточным основанием для ареста.

Большую часть ночи они шли, желая преодолеть до рассвета как можно большее расстояние; когда выпадала возможность, они держались маленьких тропок, где встреча с войсками националистов была менее вероятной.

Ранним утром следующего дня их подвез милицейский грузовик. Молодых людей, сидящих в нем, вдохновляла перспектива победы над Франко. Они были уверены, что она не за горами. Группа оборванных мужчин, к которой присоединились друзья, развлекалась тем, что пела республиканские песни, а прохожие поднимали в знак приветствия сжатый кулак. Не прошло и пары часов, как к Антонио, Франсиско и Сальвадору стали относиться как к братьям. Теперь они на самом деле ощущали, что отправились в путь.

Как и друзья, милиционеры намеревались встать на защиту Мадрида. Они слышали, что на юго-западе от столицы, в Хараме идут ожесточенные бои.

— Мы должны быть именно там, — сказал Франсиско. — В самой гуще событий, а не здесь, в грузовике.

— Мы скоро туда приедем, — пробормотал Антонио, пытаясь вытянуть ноги.

Они преодолевали километр за километром, а вокруг расстилался пустынный ландшафт. В некоторых местах ничто даже не напоминало о войне. Открытая горная местность казалась нетронутой. Кое-где фермеры, равнодушные к происходящим политическим волнениям, сеяли ранние зерновые, но были и другие области, где землевладельцы не торопились и голые поля остались невозделанными, порождая голод, который в конечном счете на них же и скажется.

Сальвадор, зажатый между Антонио и Франсиско, читал по губам разговоры, которые велись в грузовике, но сам в дискуссию не вступал. Никто ничего не сказал о его молчании. Большинство людей, сидящих в грузовике, были едва живы от усталости. Они приехали из самой Севильи, где несколько месяцев принимали участие в тяжелой, но бесплодной борьбе. Они даже не заметили присутствия Сальвадора, что уж говорить о его немоте. На это Антонио с Франсиско и рассчитывали; если бы кто-то заподозрил, что Сальвадор глухой, его бы не пустили в бой, а друзья знали, как для него важно оказаться в бою.

Другие, двадцать один человек, испытывали заметное возбуждение от самой мысли, что теперь у них есть настоящая цель в жизни. Они ехали в Мадрид, чтобы прорвать блокаду, они пели песни победы, еще до того как ее одержали.

Каждую ночь они на несколько часов выбирались из грузовика, их руки и ноги затекали без движения, тело болело из-за неудобной позы и постоянной тряски на бесконечной неровной дороге. После того как по кругу была пущена бутылка и стихли песни, они смогли на несколько часов забыться беспокойным сном на голой земле, руки, сложенные как для молитвы, заменяли подушку. Они не могли позволить себе роскошь снять пиджак и положить его под голову. Им необходим был каждый клочок одежды, чтобы в венах не замерзла кровь.

Франсиско во сне беспрестанно кашлял, но никто не обращал на это внимания. В половине пятого Антонио скрутил сигарету и лежал в темноте, наблюдая, как дым клубится в сыром воздухе. Раздался лязг жестяной кружки, и тонкий аромат, напоминающий аромат кофе, разбудил спящих. Шеи напряглись, под ложечкой засосало от голода, бессознательно они потянулись. Кое-кто встал и отправился в ближайшие кусты. Начинался новый день: бледный рассвет, резкий холодный ветер, который не стихнет до самого обеда, — еще один голодный, полный лишений день. Лишь несколько часов спустя, когда их тела согреются от близости друг друга, они воспрянут духом, вновь польются песни.