Мало кто видел навещавшего ее мужчину, ибо он редко приезжал засветло, даже летом.

Рут завидовали. По соседству с ней, на той же улице жили: страховой агент, помощник аптекаря, администратор в магазине, четыре клерка — но никто из них не мог позволить себе по три-четыре раза за лето вывозить семью на отдых.

У Рут был один ребенок — девочка, которая выросла и превратилась в милую, приветливую девушку. Мэри Энн Фоггети нравилась всем.

В дом к Рут заходили немногие, но те, кому удалось там побывать, рассказывали, что он был обставлен лучше, чем у кого-либо другого на этой улице.

В крайний дом на Линтон-стрит наведывался молодой человек, но лишних разговоров и сплетен его визиты не вызывали, потому что он навещал Рут еще подростком. Иногда он приводил с собой двоих парней, но чаще всего приходил один. И когда вырос, он не забыл дорогу в этот дом. Кое-кто считал его дальним родственником Рут, некоторые предполагали, что он сын ее покровителя, но в это мало кто верил. Казалось маловероятным, чтобы любовник позволил своему сыну навещать ее.

Зная острый язык женщины, никто не отваживался открыто спросить ее, кем приходится ей этот молодой мужчина.

Открыв Бену, Рут неодобрительно оглядела его, кивнула и пошла в дом, оставив дверь для юноши открытой.

— Значит, ты все-таки решился? — спросила она, заходя в кухню.

— Да, я сделал, что хотел.

— А твои братья, конечно, пошли на флот?

— С первого раза — в точку… У тебя не найдется чего-нибудь выпить?

— Разве такое случалось, чтобы у меня ничего не находилось? По твоему виду могу сказать: Британской армии от тебя будет мало проку. Ты дурак, сам знаешь, верно?

— Да, да Рути, конечно, знаю. Ты несчетное количество раз твердила мне об этом.

— И еще не раз напомню. — Она подошла к массивному буфету красного дерева, занимавшему противоположную камину стену, достала из него бутылку виски и пару стаканов. Налив ему добрую половину стакана, женщина спросила: — Что она сказала?

— А ты как думаешь?

— Ничего?

— Почти ничего, сразу перешла на другую тему, предложила чай. — Бен сделал большой глоток и облизнул губы. — Знаешь, она временами пугает меня своим спокойствием. — Бен круто повернулся и мрачно добавил: — Она так дьявольски спокойна.

Подвинув стул, Рут села напротив.

— Внешность обманчива, на самом деле она беспокойнее тебя. В этой женщине бушует вулкан. В любом случае не жди от меня сочувствия ни из-за этого, ни… из-за того бардака, в который ты влез, — заключила она, тыча пальцем в его форму. — Ты вполне мог подождать, а не лезть на рожон.

— Ждать повестки?

— Куда же вас отправляют?

— Не сказали, они еще не совсем доверяют мне, — ухмыльнулся он. — Точно не известно, но поговаривают, что нас направят куда-то на юг. Я бы не отказался снова побывать во Франции. Верится с трудом, но я там родился. А значит, по праву явлюсь гражданином Франции.

— Парле ву франсе, — с невероятным акцентом произнесла Рути, — не знаю, на что ты еще способен…

Французский в ее устах звучал неподражаемо. Бен так хохотал, что даже расплескал виски.

— Тебе бы только посмеяться, — улыбаясь, сказала Рути. Она подошла к юноше и, заглянув ему в лицо, порывисто обняла.

Бен уронил голову ей на грудь, как когда-то давно, в беседке.

— Я буду скучать, — еле слышно произнесла Рут.

— Я тоже, Рути, — признался Бен. — Он освободился из ее объятий. Женщина давно взяла себе за правило никогда не отпускать его первой.

— Пора налить, — заметил он, показывая свой пустой стакан.

— Больше не получишь, — ответила Рут, — по крайней мере пока. Сейчас мы выпьем чаю и немного перекусим. У меня в духовке жарится кое-что вкусное, чувствуешь запах?

— А где Мэри Энн? — поинтересовался Бен.

— На танцах.

— С Джо?

— Не уверена. Может быть, это Том, Дик или Гарри, любой, на ком военная форма. Я ее предупредила, чтобы была осторожнее, если не хочет нажить себе неприятностей. А она ответила, что скоро их здесь не будет. Я ей и говорю, что мухи на мясо всегда прилетят, ни к чему лезть к мяснику на плаху.

Ох, Рути! Бен со всей силы потер подбородок, чтобы не рассмеяться. Всегда найдутся мухи — охотники до мяса. Что бы он делал и как жил все эти годы, если бы не было Рути. Она единственная, кто не давала ему впасть в уныние, да и не только ему.

— Ты ждешь отца? — спросил он.

— Я жду его, когда вижу, что он идет.

Бен снова отметил живость ее языка. Он слышал речь Рути гораздо чаще, чем родителей, которые, сколько он помнил, почти не разговаривали между собой.

— Отец знает, что ты учудил?

— Я не оставил бы его без поддержки, но у него есть на кого положиться. Алек Стоунхауз — хороший парень.

— А как школа Джонатана и контора Гарри? Места за ними сохранятся?

— Не думаю, чтобы это было так важно для Джонатана, попадает он в эту школу опять или нет. Мне кажется, брат и так собирался ее бросить и идти своим путем. Ты же знаешь, Рути, он способный, особенно ему удаются портреты.

— Да, я знаю.

— И Гарри без работы не останется. Бухгалтеры нужны всегда. Рути…

— Да, я слушаю тебя.

— Мне вчера пришло в голову, если я не вернусь, то кто станет оплакивать меня, кроме тебя?

Рут на секунду застыла с тарелкой в руках, а потом набросилась на Бена.

— Послушай-ка меня, дубина ты, неотесанная. Кто будет о нем горевать! И поворачивается у тебя язык такое спрашивать: отец твой будет первым, Мэри Энн, твои братья, да и еще много других, ты даже не знаешь, сколько людей о тебе думают. — Рут подошла к комоду, достала скатерть и ловким движением постелила ее на стол. — Ты настоящий чурбан, — продолжала она, — кроме нее никого не видишь. Тебе, парень, полезно запомнить, что не ты первый, кого мать не очень жаловала вниманием. А ты брыкаешься, потому что она с тебя пыль не сдувала.

— Прекрати, Рути! — воскликнул Бен. — Ради Бога не надо мне сейчас это говорить. Речь совсем не о том, что она надо мной не трясется. Она же меня просто ненавидит. Всю жизнь я спрашивал себя, что бы отдал за одно ее доброе слово. И неизменно отвечал, что готов отказаться от всего: от отца, тебя, братьев даже от жизни, лишь бы мать хоть раз погладила меня по голове, как их. Если бы она хотя бы однажды поинтересовалась: «Что ты делаешь, Бен?». У них она постоянно это спрашивала. Но нет, я не дождался этого. Ты не можешь себе представить, что значит видеть, как ласкают братьев и наталкиваться на равнодушие и плохо скрытую неприязнь. У нее не находилось для меня даже теплого взгляда. Горечь и обида стали, как язва, разъедать мою душу задолго до того, как я увидел ее с любовником. Правда, братья никогда не принимали ее сторону, и это мое единственное утешение.

— Нужно было давно уйти из дома, как я тебе советовала.

— Да, знаю, ты говорила мне об этом, но я сын своего отца, у меня тоже склонность к мазохизму.

— К чему? — женщина удивленно посмотрела на него.

— Нам обоим доставляет удовольствие боль, — с грустной улыбкой объяснил Бен. — Иначе почему мы остались? И как мог он мириться с этим? Я думаю о потерянных годах его жизни, и спрашиваю себя: «К чему все это?» Но ответ не нужно искать далеко, он во мне самом. «Ты продолжаешь надеяться, — говорил я себе, — что произойдет чудо: мать изменится и улыбнется тебе. И когда панцирь отчуждения лопнет, ты хочешь быть рядом, чтобы с распростертыми объятиями принять ее». Господи! — Юноша закрыл глаза и отвернулся. — Мужчины — форменные идиоты, если считают женщин слабым полом. Ха! Слабый пол! Да у них кожа такая же толстая, как у носорога, а их упрямству и цепкости позавидуют даже гориллы. Они животные, примитивные животные, вот что такое женщины. — Бен повернулся и взглянул на Рути, такую маленькую, милую, по-матерински добрую, и ему стало неловко за свою вспышку. — Извини, Рути, — покаянно проговорил он.

— К чему извиняться за правду, ты все верно сказал. Мы, женщины — животные, да, гориллы, носороги и все такое. А как еще могли бы мы выжить? Как, скажи, женщине перенести домогательства мужчин. А как бы мы могли вытерпеть роды, когда ребенок рвется наружу, разрывая тело матери? Только животные способны вынести такое, толстокожие животные, подобные носорогам. А ты решил, что скажешь о женщинах что-то новенькое? Вздор! — Она взмахнула рукой над столом, словно сметая с него хлам.