Я поплелся к себе на дачу, которая со вчерашнего дня стояла пустая, и просидел там в полной прострации несколько часов, время от времени выглядывая в окно — не появится ли тетка.

Она появилась очень поздно, и хотя я видел ее издали и только со спины, я именно по этой спине, по опущенным плечам, понял, что случилось несчастье. На минуту у меня возникло детское желание зажмуриться, сжаться в комок, исчезнуть, но потом я себя пересилил и пошел к ней. То, что я услышал, было чудовищно, невозможно… Передозировка снотворного — таков был диагноз. Спасти не смогли. Если бы кто-нибудь обнаружил ее чуть раньше… Но тетка всю первую половину дня ходила по врачам, а я метался между гаражом и вокзалом…

Вот после этого я и пошел в угрозыск. Хотя нет… что это я? Сначала были похороны…

Во время похорон я старательно вглядывался в лица. У меня было странное чувство… Второе потрясение как будто вывело меня из прострации, в которой я пребывал после первого, и до странности обострило восприятие — так мне, во всяком случае, казалось. Мне казалось: вот сейчас я взгляну попристальнее — и пойму, кто это сделал. Просто так, по лицам пойму. Ведь те самые люди, что теперь стояли, мрачно склонив головы, у гроба, были в тот вечер у нее дома. Не все, конечно, но многие. И значит, кто-то из них… Я переводил взгляд с одного лица на другое. У меня даже виски заломило от напряжения. Кто? Наш потомственный военный, в свое время без колебаний заявивший о готовности пойти на преступление? Но ведь не просто так, а из-за нее! Это ведь совсем не одно и то же… Конечно, это «из-за», как и любые слова, можно понять по-разному, но… Невозможно себе представить, чтобы он ее… своею рукой… Да нет, бред, конечно! Скептический Глинка? Наш молчаливый Саша? Андрей? «У него не было насморка» — почему-то всплыло у меня в голове, и я сам в первую минуту не понял, при чем здесь насморк. Потом до меня дошло: Ольга говорила, что у него не было насморка после газовой атаки в театре. И кто он такой вообще? Остальные хоть что-то о себе рассказывали, а этот — ничего и никогда. С чего я взял, что он бизнесмен? Хотя… какая мне, собственно, разница и какое это имеет отношение к делу? Решительно никакого! И вообще… Любой из них мог подслушать наш с Ольгой телефонный разговор. Для кого-то Ольгины догадки могли оказаться смертельно опасными. Убивали не конкретного человека, а носителя информации. А к человеку могли при этом относиться очень даже неплохо…

Ничего я по лицам не понял. Какие у людей на кладбище лица? У всех более или менее одинаковые. И все-таки кто-то из них… «Стоп! — сказал я себе. — Ты забываешь про Соньку. «Первая любовь» и все такое… Ольга ведь от этой идеи не отказывалась — напротив… Она ведь снова об этом говорила. Может ли быть, что Сонька тоже была у нее в тот вечер?..» Я растерялся. Была, конечно, еще одна возможность… Но нет, это уж совсем невозможно… Я сам в это ни секунды не верил и не принимал во внимание. А если бы принял, то не пошел бы в угрозыск. (Получилось ужасно путано, я понимаю. Но не стану опережать события. Разъясню позже.)

А в угрозыск я пошел вот почему… На обратном пути с кладбища я случайно услышал, как тетка, всхлипывая и сморкаясь, говорила какой-то своей подруге:

— И ведь вроде уже получше была. Я думала — попереживает и успокоится. Время лечит. Спала она плохо. А я-то, дура старая, ей снотворное давала! Сама, своей рукой. Простить себе не могу! А она, может, с самого начала задумала…

— Не казни себя, Лелечка, — уговаривала подруга, вытирая глаза. — Откуда ты могла знать? — и дальше что-то еще, но я уже не слушал.

От изумления я остановился как вкопанный, так что кто-то из идущих сзади на меня налетел. Потом я рванул вперед, намереваясь догнать тетку и расспросить ее поподробнее. Но я, к счастью, все-таки опомнился и притормозил. Приставать к ней с расспросами сейчас было бы неуместно. Да, в сущности, и нечего было выяснять — подслушанный мной разговор не оставлял ни малейших сомнений: Ольгину смерть квалифицировали как самоубийство. Для меня это оказалось полной неожиданностью. Почему-то я ни секунды не сомневался, что следствие уже идет полным ходом. По дороге к метро я, на всякий случай, перекинулся парой слов с Глинкой и с Юрой, стараясь говорить как можно сдержаннее, чтобы не выдать собственных мыслей. Как выяснилось, никто не сомневался в самоубийстве. Ни о каком следствии и речи не было. Таким образом, я оставался единственным, кто знал правду, не считая, разумеется, убийцы.

Не исключено, что будь я в состоянии рассуждать здраво, я бы решил в это дело не лезть. Но в тот момент я чувствовал себя до такой степени выключенным из обычной жизни, что никак не мог рассуждать здраво. Сейчас я вижу, что в случившемся было много иррационального, но был, между прочим, момент и вполне рациональный. Убийство Ольги совершенно не походило на убийство отца. То, первое убийство было тщательно спланировано — я с самого начала не очень верил, что убийцу при таких обстоятельствах смогут найти. Ольгино убийство, скорее всего, было импровизацией, а значит, должны быть проколы. И еще: во втором случае налицо ограниченный круг людей в замкнутом пространстве (вряд ли кто-нибудь мог войти и выйти незамеченным). Классический английский детектив. Я почти не сомневался, что убийцу можно найти, точнее — вычислить. Моих возможностей на это не хватало. Да я и не претендовал. Это Петька у нас тогда немного помешался и решил податься в сыщики. А я — нет, я вообще благоразумный. Я думал, делом займутся профессионалы. И вот — на тебе! Самоубийство! Все умыли руки. Нет, это меня решительно не устраивало.

И я пошел к профессионалам. По дороге в моей бедной голове мелькали какие-то смутные опасения, что без пропуска туда не войдешь, но я отмел их как несущественные. Почему-то я ни секунды не сомневался, что войду. Все оказалось даже проще, чем я думал. Я показал паспорт, объяснил, кто я такой — точнее, кто был мой отец, и туманно прибавил, что могу сообщить кое-что по делу. Разумеется, они поняли: «по делу об убийстве отца» и пропустили меня без звука. Подчеркиваю: я ничего не планировал заранее, а действовал исключительно по вдохновению. Зато дальше дело пошло значительно хуже. До сих пор противно вспоминать. Меня привели в небольшой, но довольно уютный кабинет, к кому-то красивому и усатому, похожему на милиционера из кино, и усадили в кожаное кресло. Несколько секунд спустя в кабинет вошли еще двое: один — рыжий, другой — совершенно лысый. От сигареты я отказался, тогда они дружно задымили сами и предложили мне начинать, всем своим видом выражая внимание. Но стоило мне сказать, что мое сообщение касается не отца, а Ольги, то есть, может, и отца тоже — но косвенно, как они стали переглядываться, а со второй фразы потеряли ко мне всякий интерес. Лысый просто встал и ушел, рыжий переместился на подоконник и принялся насвистывать, глядя в окно, а усатый начал перебирать какие-то бумаги. На четвертой фразе меня перебили и высказались в том смысле, что им виднее — где убийство, а где самоубийство. Я начал горячиться и пролепетал что-то насчет того, что хочу подать заявление.

— Знаете, молодой человек, — сказал усатый, — мы ведь не от всех такие заявления принимаем. Вы этой Ольге кем приходитесь?

Я растерялся. Меня смутил не сам вопрос, а откровенно ехидная интонация. Я вдруг понял то, чего не понимал раньше. Расследуя убийство отца, они копали со всех сторон и, конечно, докопались до нашего, так сказать, «любовного треугольника». Они знали не только о романе Ольги с отцом, но и о том, что я без конца пропадал у нее в доме. Нетрудно было догадаться, как я выглядел в их глазах. Влюбленный сопляк, ушибленный неудачным соперничеством с собственным отцом… Ясно, что этот сопляк никак не может успокоиться — все ему что-то эдакое мерещится. А может, ему просто обидно, что его пассия покончила с собой из-за его папаши — потому он и плетет невесть что об отравителях и злодеях. Мне стало до того обидно, что я чуть не заплакал. Вот тут-то оно и есть, самое противное… Чего уж там, напишу честно, все как было. Я, конечно, не заплакал, но слезы у меня на глазах все-таки выступили — от злости. Я изо всех сил сжал кулаки, так что ногти впились в ладони. Только рыдать при них не хватало!.. Уж не знаю, как все это выглядело — наверно, довольно жалко… Усатый, конечно, все заметил. Я бы ничуть не удивился, если бы он отправил меня домой, сказав, что у него есть другие дела, кроме как утешать маленьких мальчиков. Но он сказал совсем другое совершенно для меня неожиданное.