Пушечные дивизионы также стали лейб — гвардией, как и мортирные полки. И также с эпитетом 'особого могущества'.

Как я и подозревал, когда склепали вторую восьмидюймовую мортиру, она тоже стала отдельным полком. Шушукались меж собой заводские, что им привезли в депо ствол аж десятидюймовой короткой пушки, снятой со старого, списанного уже броненосца. Спецом для переделки его в гаубицу на железном ходу.

Король развлекается или реально к наступлению готовятся?

Шеренги пушкарей в черной коже и красных штанах коленопреклоненные перед склоненными к королю знаменами со слезой на глазах клялись биться с врагом до последней капли крови. Свои кожаные шлемы, так похожие на советские танкистские середины тридцатых годов они повесили на сгиб левого локтя. На шее у каждого очки — консервы. Из холодного оружия у всех короткие морские кортики.

Потом король вручал боевые стяги знаменосцам своих полков и отдельных дивизионов.

Паровозы шипели и фыркали белым паром.

Орудия гордо старались проткнуть небо.

Король на этом фоне красиво позировал.

Фотографы изводили магний.

Экзальтированные дамочки падали в обморок от избытка чувств на руки сопровождающих их мужчин. Что удивительно ни одна не промахнулась.

Не хватало только берущей за душу и трясущей ее музыки типа 'Вставай страна огромная…' из черной тарелки репродуктора над перроном.

Что‑то сдвинулось в бюрократических шестеренках королевства в сторону активизации внутренней пропаганды. Скорее всего, то, что вопреки довоенным планам война все‑таки затянулась. В штабе об этом половина разговоров в столовой.

Полагаю все же, что первым маленьким камешком, столкнувшем мощную лавину пропаганды, явился сопровождающий нас на укрепрайон Данко Шибз с треногой фотоаппарата, навязавшийся с нами в инспекцию укрепрайона. Брать его мы не хотели, но последовал звонок из дворца и скрепя сердце Вахрумка согласился. А по приезду обратно в город 'фотографический художник' разродился целой серией комиксов про войну. Иначе как назвать эту иллюстрированную публикацию длинной в недельный марафон на разворот ежедневной газеты с краткими емкими подписями? Завершающиеся каждый раз патриотическими призывами жертвовать деньги в 'Королевский фонд обороны' на организацию в окопах полевых бань и вошебоек.

И ведь сработало.

А потом все газеты обзавидовавшись 'Королевской хронике' вдруг решили, что не иметь на фронте собственных корреспондентов им западло. И понеслась вакханалия, закономерно приведшая к возникновению военной цензуры не только читающей письма солдат с фронта, но и читающей все газеты в империи. Появилось расхожее понятие военной тайны. Но, в общем, настрой пишущей братии был вполне патриотический. Даже критика командования была вполне конструктивной, требующая внимания к труженику войны, несущего основные тяготы фронтовой жизни — рядовому солдату.

Затем король на фоне особой гордости королевства — орудий особого могущества — раздавал награды.

С особой помпой награждали врачей санитарных поездов гражданскими орденами. Тут я с удивлением узнал, что большинство таких поездов частные и содержатся богатыми аристократами. Им также досталось по ордену.

Полковых фельдшеров впервые в истории возводили в кавалеры 'Креста военных заслуг' за исполнение профессиональных обязанностей в окопах под артиллерийским обстрелом. А солдат — санитаров, выносящих раненых с поля боя под пулями престижными 'Солдатскими крестами', которые всегда давались исключительно за личную храбрость. Даже норматив появился: за сотого раненого, вынесенного вместе с его оружием в безопасное место из‑под огня противника — крест.

Имперские ордена подвезли по такому случаю из императорской резиденции, а вот раздавал их от имени императора ольмюцкий король.

Мне тоже обломилось от этого праздника. За идею железнодорожных орудий я получил из рук короля медаль 'За полезное'. А за воплощение моей идеи в металл инженеры депо — ордена Бисера Великого. Такую же медаль, как и мне, вручили и шести путейским мастерам, что было внове. Раньше простых рабочих такими наградами не баловали. Вот что значит быть причастным к любимой игрушке короля.

Интересно, что обещанного генералами 'Имперского креста' Вахрумка в тот день так и не получил. Я про себя даже не говорю. Это дворянская награда.

Обмывал медаль в фельдфебельском клубе, даже не заметив, как переместился оттуда в 'Круазанский приют'. Наутро мало что помнил, и это было обидно. Все же за полновесную золотую монету надо получать удовольствие запоминающееся надолго.

В борделе сплетничали, что скоро вместо золота введут в хождение бумажные билеты Имперского банка. На что я ответил словами Екатерины Великой: 'не важно, что бумажно, было бы денежно'. А сам призадумался над тем, что имеющееся золотишко надо бы придержать, и отменил многие давно запланированные покупки.

Вот — вот… Празненства. Красота. А до того нас с Вахрумкой погнали на наш же укрепрайон с инспекторской проверкой соответствия содержания пехотой полевой фортификации нашему же 'Наставлению'.

Погода стояла хуже не придумаешь. Про такую говорят, что хороший хозяин на улицу и собаку не выгонит. Еще золотой лист не облетел, а обложные дожди зарядили как в ноябре под Калугой — холодные и противные. И если бы не прорезиненные плащ — накидки нового образца, то быть бы нам насквозь мокрыми как мыши, еще до того, как мы сели в пустой санитарный поезд, выдвигавшийся на фронт за ранеными из полевого лазарета.

Вахрумка с 'фотографически художником' всю дорогу гоняли чай с коньяком в компании главного врача санитарного отряда — имперского советника третьего ранга графа Сендфорта, могучего на вид человека в котором о его интеллигентной профессии напоминала только седоватая бородка клинышком и золотое пенсне. Компанию им составили остальные врачи и сестры из аристократов.

А меня отправили на отсидку поскучать в соседний пустой вагон. Рылом я для такой компании не вышел. Увы…

Ну и болт с ними.

Скинул я плащ — накидку на просушку. Засунул ранец под полку. Скатал шинель в виде валика, приспособил вместо отсутствующей подушки и завалился на ближайшую койку, которые в три этажа расположили по стенам вагона. Вторые этажи были сложены, и мне было вполне комфортно.

Поезд тронулся, убаюкивая ритмичными перестуками колес на стыках. И только я решил придавить на массу по принципу 'солдат спит — служба идет', как меня подняли.

Проходящая по вагону сестра милосердия склонилась надо мной и участливо спросила.

— Вы себя хорошо чувствуете?

Я вскочил с койки, оправил под ремнем китель и непроизвольно выпятил грудь с орденом — девушка была чудо как хороша. Стройная, высокая, тоненькая… Крепкую грудь не скрывало даже балахонистое форменное платье с белым передником. А жгуче — черные глаза уроженки западной части империи, казалось, заглядывали в самые потаенные уголки моей души. На вид ей было лет двадцать пять.

— Со мной все в порядке, госпожа. Просто не знаю, куда девать время в этой внезапной поездке, — слегка смутился я.

Она потрогала изящным пальчиком пианистки мой орден. Эти руки не вязались с ее аристократически лицом. Это были сухие шершавые руки рабочей женщины, обожженные едкими растворами полевой аптеки и огрубевшие от физической работы.

— За что у вас такая высокая награда? — спросила она.

— В наградном листе сказано: 'за ликвидацию вражеской разведки', — честно ответил я, вынимая из кобуры револьвер. — А это… тут написано…

Я дурацки улыбнулся, чувствуя себя козликом на веревочке.

Девушка прочитала дарственную надпись на револьвере, дерзко посмотрела прямо в глаза и, не отдавая оружия, взяла меня за руку, потянула.

— Пойдемте со мной, вам сейчас все равно делать нечего.

В соседнем вагоне, похожем на классный спальный, но всего на четыре купе, она втолкнула меня в одно из них, весьма смахивающее на процедурный кабинет в поликлинике. Притянула к себе и стала жарко целовать, крепко обняв за шею и прижав к моему затылку мой же заряженный револьвер.