Солдаты поначалу, увидев фотографа, старались позировать с бравым видом, но потом привыкли к нему и вели себя как обычно. На что Данко радовался как ребенок, утверждая, что так фотоснимки выглядят 'как живые'.

Уезжали обратно мы в удрученном настроении. Если война продлится в позиционном тупике еще больше года, то у людей произойдут необратимые изменения психике. Этот вывод также надо было отразить в докладе по инспекции, как и то обстоятельство что войска в полевых укреплениях необходимо регулярно сменять.

Ночевки в сырых палатках холодной осенью, хоть и в лучших условиях, чем в блиндажах у солдат, не остались без последствий. Домой все трое ехали, путаясь в соплях. И с большим облегчением, несмотря на полную необорудованность для людей теплушки поезда — подвозчика боеприпасов. Отнимать места в санитарном поезде у раненых и больных Вахрумка посчитал бесчестным поступком. Или тифа боялся.

Да и ехать тут всего ничего…

Как бы там ни было, добром такая командировка не кончилась. Я и Вахрумка слегли с жестокой простудой, а вот 'шибздику' как с гуся вода. Только нос потек. И пока мы валялись с высокой температурой он пек свои комиксы в королевской газете. Волшебная сила искусства, не иначе…

Вахрумку даже увезли в один из городских госпиталей.

Я же как‑то не рвался покидать свое подлестничное пространство. Да и, откровенно говоря, мне никто и не предлагал койку в офицерском госпитале, обустроенном в княжеском дворце. А валяться в переполненной палате с солдатами особого желания не было. Да место чье‑то занимать не стоило.

Спасал меня штаб — ефрейтор, вернувшийся из командировки в учебные лагеря и оставивший там мажоров на поживу страшным инструкторам. Он в мою каморку под лестницей каждый день таскал не только военных, но и гражданских врачей с именем, которые ему были чем‑то обязаны. Забил парень на службу и, изображая из себя мать Терезу, поил меня кислым морсом и горькими порошками пока у меня не прошел жар. Даже ночной горшок за мной выносил безропотно. За это заставлял общаться с собой зловредностью исключительно на местном языке.

Избавившись от температуры, я рьяно взялся писать отчет о санитарном состоянии солдат в окопах и о том, что находящиеся на передовой части должны в обязательном порядке регулярно меняться для отдыха и санитарных мероприятий не то дивизия сама собой 'сточится' даже без соприкосновения с противником. Вша съест.

Это еще трупные крысы в окопах не появились, которые были бичом западного фронта первой мировой в нашем мире. О возможном нашествии крыс я все же намекнул, указывая, что только удаленность от жилых поселков спасает от них дивизию.

Также отметил, что требуется оборудовать отдаленный от города предварительный пункт санобработки сменяемых с передовой солдат. Это чтобы вши не расползлись с вокзала по городу. И обрабатывать крутым кипятком вагоны, которые этих солдат привезут. С той же целью.

Отдельно предложил проект массового изготовления малых пехотных лопаток, коими необходимо вооружить каждого солдата, наравне со штыком и винтовкой в качестве основного оружия. Не то солдаты самовольно укорачивают черенки саперных лопат, потому как под обстрелом так действовать удобнее. А шанцевого инструмента в пехотных частях и так не хватает даже по довоенному штату, не говоря уже о возросших потребностях фронта в условиях войны массовых армий и полевой фортификации.

Штаб — ефрейтор по моей просьбе привел в казарму Шибза. И я отобрал к санитарному отчету из толстой пачки нужные фотографии. Деньги за них Шибз у меня брать отказался, снабдив первыми экземплярами прессы со своим творчеством. Но после нашего общения в газетных комиксах появились его призывы к населению жертвовать средства солдатам на нормальные фабричные 'вошебойки' в достаточных количествах.

Отчет этот я отправил Штуру с ефрейтором, еще не выздоровев окончательно. И как оказалось очень даже вовремя. Санитарный вопрос все же подняли в высоких инстанциях и без меня.

Свои соображения по фортификации я попридержал до выздоровления Вахрумки. Все же он менеджер этого проекта, а не я. Солдатам в окопах я свои взгляды напрямую уже высказал.

Но больше всего я боялся уподобиться лесковскому Левше с его: 'а в Англии ружья кирпичом не чистят!'.

С первым настоящим снегом, упавшим на город я выздоровел.

По дороге в штаб постоянно встречались дворники с фанерными лопатами, сгребающие еще рыхлый снег с мостовой в сугробы отделяющие тротуары от проезжей части. Тротуары они очистили раньше и даже посыпали от гололеда мелкой гранитной крошкой. Дворники тут старательные, потому что в этом королевстве они не только мастера чистоты, а самый что ни на есть полицейский чин. Самый младший чин, ниже даже патрульного городового, но все же, все же… С правом ареста нарушителя благочиния. И естественной обязанностью стучать в околоток по поводу любых нарушений среди жильцов вверенного ему участка. И пенсию получает он от полиции после тридцати лет службы. А будет плохо убирать — выгонят, и плакала пенсия. Видимо от такой системы и криминальная обстановка в столице слабенькая при небольшом сравнительно штате собственно полицейских.

Но в это утро чувствовалась в движениях дворников особая старательность. Да и белые фартуки на всех были удивительно чистые. А бляхи с номерами блестели как новые.

В штабе всем было не до меня. Офицеры носились по лестницам, как наскипидаренные, а из больших кабинетов раздавались рыки на три тона громче, чем обычно.

Пока я болел, в городе объявили большой кипеш. Приехал сам премьер — министр и канцлер империи герцог Лоефорт с большой свитой генералов и чиновников. А сама столица королевства была выбрана для съезда наиболее авторитетных промышленников со всей империи. Решали вопрос о переходе частной промышленности на военные рельсы в связи с затягиванием сроков войны.

Местом сходняка высших сфер определили наш оперный театр, как имеющий самый вместительный зал в стране.

От нашего штаба присутствовало начальство артиллеристов и инженеров. Ну и какие‑то еще тыловики с руководством железнодорожных компаний 'на вере'.

Штур с собой это на мероприятие забрал своего адъютанта, а Вахрумка меня, для чего они нацепили и мне серебряный аксельбант, типа, я тоже временно если не адъютант, то ординарец. Штур сказал, что иначе меня даже в фойе театра не пустят.

— А ты нужен будешь нам в качестве курьера. Вдруг что понадобиться срочного и неожиданного. Кто их знает? Высшее начальство непостижимо как демоны, — и он нервно пригладил свой седой ежик на черепе.

Оперный театр, в котором я оказался в первый раз поражал изысканной лепниной потолков, колоннами из поделочного камня — как в московском метро, большими газовыми люстрами в хрустале и расписными плафонами. На стенах висели в золоченых багетах ряды портретов в полный рост балетных этуалей прошлых времен, прославившие королевскую оперу. В эпоху длинных юбок балет, наверное, единственное приличное место, где можно полюбоваться на женские ножки и при этом остаться в рамках общественной морали. Но, несмотря на окружающий дворцовый антураж и служителей в бархатных ливреях под цвет кресел, театр выглядел как штаб политической партии в последнюю неделю перед выборами в Государственную Думу. Разве что для полного сходства не хватало смазливых девочек — волонтерш в мини — юбках беспорядочно порскающих с прижатыми к груди бумагами.

Настоящих адъютантов оставили в буфете, а нас — ординарцев посадили на втором этаже в коридоре, как сенных мальчиков — ожидать указаний.

Двери в зал в фойе первого этажа закрыли и поставили часовых, а на втором этаже оставили распахнутыми для вентиляции. А часовые стояли на лестнице. Так что нам в коридоре все происходящее на съезде было хорошо слышно — акустика в опере была феноменальной. Так я и воспринимал все это как радиопостановку.

Король, сказав краткое приветственное слово съезду, удалился, пригласив перед этим на трибуну имперского канцлера.