— Почему?

— Потому что сейчас он похож на пороховую бочку с незажженным фитилем. Стоит поднести спичку, и произойдет взрыв. Его однокурсник неосторожной фразой получил перелом носа и множественные ссадины. Пока что Мелёшин не внемлет доводам и прочим объяснениям.

— Что же делать? — заломила я руки в отчаянии.

— Выждать. В конце концов, у него своя голова на плечах. Через два-три дня Мелёшин остынет и выслушает.

Но за два дня Мэл обязательно натворит новых бед!

— Слишком долго!

— Сейчас, Эва Карловна, любые оправдательные словеса будут как об стенку горох. Разве вы не изучали основы психологии?

— Изучала… в интернате, — промямлила я пристыжено.

— В неуравновешенном состоянии человек способен на безрассудные поступки. Не стоит распалять горящий костер, подкидывая дрова. Благоразумнее дождаться, когда он потухнет сам собой, и на углях запечь пищу.

Образное сравнение профессора произвело на меня впечатление, но гнетущее чувство осталось.

— Хорошо, — согласилась я неохотно. — Но если Мэ… Мелёшин не остынет? Он не отступится, пока не…

— Не волнуйтесь, Эва Карловна, — улыбнулся мужчина. — На провокации не поддамся. Ну что, убедил я вас?

— Убедили, — кивнула я неуверенно.

— Прекрасно. Продолжим.

Подойдя к окну, Альрик достал из небольшого металлического ящичка, уместившегося под телефонной этажеркой, фляжку, которую и вручил мне. Горлышко оказалось обклеено полоской из мягкого на ощупь материала, заходившей одним концом на корпус емкости. Сбоку полоски появилась небольшая печать из белого сургуча, на которой стоял оттиск — маленький черный трезубец. Теперь не представлялось возможным открыть фляжку без того, чтобы не сломать печать и не разорвать полоску.

— Фляжка замурована. По резьбе проходит пломба, а знак трезубца подтверждает соответствие раритета информации, указанной в экспертизе.

— Спасибо! — поблагодарила я взволнованно.

— За что? — улыбнулся профессор. — Это моя работа и мои проценты. Выполните свою часть сделки и получите заключение.

Фляжка вернулась к Альрику.

— Итак, вчера мы остановились на том, что отец забрал вас от матери, и больше вы её не видели.

— Да. Он заставил её подписать бумаги о разводе и отвез меня к тетке на воспитание.

— Где она проживала?

— Где-то в провинции. Небольшой поселок в глуши. Наш дом стоял у леса на отшибе. Пройдя краем поселка, можно было попасть к реке.

— Вы жили вдвоем?

— Да. Тетка всегда ходила в черном платье, наверное, носила траур. Раз в месяц приезжал отец. Однажды он привез дефенсор и велел никогда не снимать его.

— Как долго вы прожили у тетки?

— До восьми лет.

— А учеба? Школа?

— Меня не пускали. Научилась грамоте в интернате.

На новом месте надо мной потешались и подшучивали все кому не лень — из-за необщительности, замкнутости, странностей и незнания элементарных вещей. Поначалу меня определили в группу умственно отсталых, но вскоре я догнала остальных детей в развитии, опровергнув прозвище ограниченной идиотки и не оправдав ожиданий тетки. Позже, вспоминая о годах, прожитых в поселке, я пришла к выводу, что тетушка специально стремилась вырастить из меня придурковатую деревенскую простушку, изъясняющуюся на пальцах, невоспитанную и дикую. Перед приездами отца она наводила блеск и лоск и заставляла выучивать коротенькие стишки, чтобы продемонстрировать прекрасное образование, получаемое на дому без посещения школы. Изредка я лазила тайком от тетки в книжный шкаф в гостиной и с великой осторожностью перелистывала толстые фолианты, боясь порвать или помять хрупкие страницы. В основном, меня интересовали картинки, но книг с иллюстрациями катастрофически не хватало.

— Каким образом вы попали в интернат?

— Когда умерла тетка.

Никогда не забуду этот день, с предельной ясностью отпечатавшийся в памяти. И до сей поры мне мнятся запахи и звуки деревенской глуши, уносящие воспоминаниями в детство. На занятиях по психологии нам объясняли, что это ощущение дежавю.

Тетка всегда гнала меня из кухни, боясь, что когда-нибудь я доберусь до ножа и прирежу ее спящей или поверну газовый вентиль, и она задохнется во сне. Мне позволяли питаться в небольшом чуланчике рядом с кухней, куда приносили еду.

За завтраком, случайно двинув локтем, я уронила чашку с чаем, и она разбилась. Как сейчас помню, смотрю растерянно на темную лужицу и крупный зеленый горох на белых осколках, а в чуланчик залетает тетка и начинает кричать, называя меня словами, набившими оскомину. С утра у нее приключилось плохое настроение, и ругательств ей показалось мало. Схватив за руку, она потащила меня в комнату, где отходила ремнем, а перед уходом заставила стоять в углу на коленях, разбитых о ступени, пока меня волокли наверх по лестнице.

Давясь рыданиями, я размазывала злые слезы по щекам. Уж не знаю, что на меня нашло, но в тот день решила — всё, хватит. Убегу. Я достаточно взрослая и могу позаботиться о себе.

В кормежке мне отказали, и тетка периодически заходила проверять, послушно ли выполняю наказание, и если обнаруживала, что сижу, пребольно таскала за волосы.

— Мерзавка, — шипела, мутыская меня, а я царапалась, сопротивляясь. Сил у женщины было немерено, и она гасила в зародыше слабое вякание. Позже, в интернате, Алик сказал, что отличительным признаком сумасшествия является сочетание немощного тела и неимоверной силищи.

— Это ты мерзавка! — крикнула я, выдираясь и отталкивая занесенную надо мной руку.

Тетка замерла с клоком вырванных волос.

— Что-о? — изумилась она, отступив.

Воспользовавшись секундным замешательством родственницы, оторопевшей от невиданной наглости, я вскочила и, не обращая внимания на боль в коленках и спине, ринулась к двери:

— Ненавижу тебя! Ненавижу! Старая гнилая ведьма!

Терять было нечего. Я знала, что тетка убьет меня, когда очнется от столбняка. Она же стояла, беззвучно открывая рот, и ее лицо наливалось багровостью. Наверное, женщину поразил мой богатый словарный запас.

— Убегу и всем расскажу, какая ты выдра! Что бьешь детей и пьешь их кровь! Черная ворона! — крича на ходу, я выскочила в коридор и быстрее ветра слетела по лестнице. Бежать к парадной двери не имело смысла — предусмотрительная карга всегда запирала ее. Но из кухни вел запасной выход, и я знала, где тетка прятала ключ. Только бы успеть, пока она не догнала меня и в ярости не переломила хребет.

Быстрее, быстрее! Выдернув один за другим ящички из стола, я побросала их на пол. В тот момент было не до аккуратности — жизнь отсчитывала последние секунды. Мне слышались приближающиеся шаги, и в воображении предстала тетка с ружьем наготове, чтобы выстрелить промеж глаз. Страх подстегнул, и я с удвоенной скоростью принялась ерошить содержимое ящиков. Найдя долгожданный ключ, торопливо всунула в скважину. Руки тряслись, от страха поднялись волосы на голове. Один поворот, второй — переклинило замок, что ли? В отчаянии я надавила плечом и вывалилась на ступеньки, усыпанные первыми желтыми листьями. Мало что соображая, ринулась в ближайший подлесок, начинавшийся за забором, напролом через калитку, не подумав закрыть ее за собой.

Забившись в какой-то кустарник с исцарапанными руками и ногами, я затихла и прислушалась. Никто за мной не гнался, с шумом ломая деревья. Шелест листвы, звуки лесных птиц, запахи травы, нагретой солнцем — умиротворенная тишина мало-помалу успокоила. Прячась в зарослях, я представляла картинки, когда меня найдут и вытянут за шкирку из кустов. Наверное, тетка сразу утопит в реке.

Время шло, про меня забыли. Дело близилось к вечеру, появились мошкара и комары, выгнавшие на небольшую полянку, с которой хорошо просматривалась крыша дома.

Свободна! — озарила светлая мысль. У меня получилось!

Что делать со своей свободой, я не знала. Куда пойти, куда податься? К соседям? Я видела их раньше издали, потому что тетушка не отличалась дружелюбием и не заводила близких знакомств, общаясь по необходимости и улаживая дела по телефону. Прогулки по поселку производились под конвоем, и мне запрещалось играть с местными детьми. Как же я завидовала чумазой ребятне, бегающей по улице с гиканьем и криками!