– У вас в горах все андеграунд – вы в пещерах живете! – отрезала Аякчан. – А этот человек… он… Неповторимый! – восторженно выдохнула она.

Шаман вдруг перестал бормотать и медленно обернулся к застывшей возле его чума четверке.

– Вот так сидишь у себя в чуме, думаешь обо всей этой глупости, зависти, непонимании, о том, как мало сделано и, кто знает, удастся ли сделать больше, – и чувствуешь себя ужасно! – послышался мягкий, завораживающий голос. – И вдруг в глухой тайге, на самой окраине Среднего мира, совершенно незнакомый человек, милая девушка называет тебя – неповторимым! И настроение твое – улучшилось!

– Ай-ой, а вы кто… – недоуменно вертя головой от Хакмара к Аякчан, начал черный шаман.

Хакмар коротко пнул его твердым носком сапога по голени.

– А-у-а! – Донгар запрыгал на одной ноге. – Хакмар, у тебя что, опять судороги? – стонущим голосом спросил он.

– Да! – прорычал Хакмар. – Рецидив называется, возвращение болезни, понял, стойбищный! А причина та же самая – ты рот открыл!

Хадамаха облегченно перевел дух – страшно представить, что бы было, если бы этот Великий Черный, который, по сути, попросту темный, взял да и спросил «Вы кто такой?» у человека, который от Новосивирска до Магга-Данна именовался просто и скромно – Неповторимый.

Всей фигурой старательно выражая восхищение в сочетании с почтительностью и искренней радостью от встречи, Хадамаха двинулся навстречу самому Ковец-Гри-шаману – неповторимому, но… не единственному.

Причем неединственным он сделал себя сам.

Шаманы в стойбищах всегда не только лечили, учили и приманивали успех в делах. «Камлание в темном чуме» не для дела, а для развлечения и радости скрашивало Долгие ночи – в отрезанных от остального Сивира стойбищах шаман рассказывал древние легенды, предания о верхних и нижних духах, о красавицах аи и ведьмах-албасы, героях-богатырях и чудищах-авахи. Рассказывал, играя разом все роли, говоря на все голоса, звеня бубном, притопывая, наигрывая и напевая.

Но только Ковец-Гри-шаман довел это искусство до совершенства, достойного выступлений в главном Храме и Зимнем дворце. Его камлание-представление «Как я съел собаку» – полная глубоких дум, сомнений и исканий история о долгом путешествии одинокого чукчи на собачьей упряжке – потрясало. В момент, когда Ковец-Гри своим берущим за душу, проникновенным голосом в деталях описывал терзания путника, вынужденного съесть последнюю собаку упряжки, зрители просто утопали в слезах. Ходили даже слухи, что когда, отгремев в столице, Ковец-Гри-шаман отправился со своей «Собакой» во всесивирское турне, несколько отдаленных селений обезлюдело – Долгая ночь выдалась суровой, а, как обычно, съесть собак потрясенные его искусством жители так и не решились.

Казалось бы, чего еще желать? Радуйся благоволению Храма, собирай восторги благодарных зрителей. Но Ковец-Гри вдруг перестает камлать «Собаку» и исчезает, чтобы триумфально вернуться с новым камланием – «Одновременно», ошеломившим зрителя тем, что вместо обычного одного шамана в камлании принимали участие сразу два! Потом последовало не менее шокирующее «Плюс один», где к двум шаманам присоединился третий. Но новая задумка великого мастера шаманского слова была, пожалуй, уж слишком необычной! Столичные шаманы выражали свое возмущение: сперва вешали на Ковец-Гри всех собак – съеденных, несъеденных и слегка надкусанных. Потом начали их спускать. Даже покровительство Королевы не помогло – постановка нового камлания была сорвана. Оскорбленный Ковец-Гри объявил, что отныне он поворачивается спиной к столице, неспособной оценить новаторского камлания, и будет продвигать свою идею в провинции. И уехал в далекий таежный Сюр-гуд.

«Что-то потянуло сюда столичных знаменитостей, – подумал Хадамаха. – С чего бы это?»

– Здравствуй, Хадамаха, здравствуй, мальчик мой! – разулыбался Ковец-Гри-шаман, похлопывая высоченного Хадамаху по локтю (в отличие от Пыу, у него этот жест был исполнен такого глубокого достоинства, что Хадамаха сразу начинал чувствовать себя ниже ростом). – Наслышан про ваши неприятности с площадкой, сочувствую! Но говорят, кузнецы взялись починить. Поиграете еще!

– Да навряд ли теперь-то, – Хадамаха удивленно поглядел на Ковец-Гри-шамана. Неужто не знает? – Снова чэк-най поднялся, дворец верховных разрушен, половина прихрамового квартала в руинах – не до нас будет.

– Что ты говоришь? – довольно равнодушно переспросил тот. – А мы тут и не знаем ничего. У самого такие чэк-наи кипят, – тоскливо пробормотал он, обводя взглядом деревянный городок.

Хадамаха тоже оглядел столпотворение и с искренним сочувствием поинтересовался:

– Так и ничего, мастер?

– Ничего! – с мужественной печалью сдвинув брови, выдохнул Ковец-Гри. – Я был уверен, что стоит мне покинуть закостеневшую, как скелет кита, неспособную к переменам столицу – и я тут же найду соратников, готовых камлать рядом со мной! И что ты думаешь – здесь, в провинции, даже хуже! В городе полно шаманов и певцов-олонхо, но каждый дует в свою дуду и звенит в свой бубен! Вершиной новаторского камлания они считают эту вульгарную песнь Хромого Шамана! Ну, слышал, наверное – «Сивирскую любовь»! – и мастер издевательски пропел:

– Я рисовал тебя палкой на снегу.

Я буду спать с тобой так, как спит тюлень!

Надо же – тюлень! – он раздраженно фыркнул.

Хадамаха невольно покивал в ответ. Когда человеческие женщины выходят замуж за Мапа – это привычно и понятно. Ну ладно еще за Амба – хотя такие женщины явно показывают отсутствие ума и хорошего вкуса. Но тюлени – уже извращение! Мокрые и скользкие типы – а туда же!

– И никто, никто не понимает, что время театра одного шамана безнадежно уходит! – продолжал разоряться Ковец-Гри-шаман. – Будущее за новым, настоящим народным театром, в котором народу много! Четыре, пять, может, даже десять шаманов! И шаманок, прошу заметить, обязательно шаманок! Театра, где каждый играет свою роль, вкладывая в нее все имеющиеся шесть душ без исключения!

– Хвост Огненноглазой! – потрясенно выдохнула Аякчан. – Но это же просто… невероятно! Это… Прорыв! А как… как будет называться ваше новое камлание? – жадно спросила она.

– Если оно будет! – безнадежно махнул рукой Ковец-Гри. – Я представляю себе историю о маленьком человеке на ма-аленькой лодочке, о беспредельном Океане с огромными-преогромными айсбергами и… великой любви!

– «Титаник»! – немедленно выпалила Аякчан и покраснела. – Ну… Если все там такое огромное… кроме лодочки…

– Великолепно! – шепотом выдохнул мастер. – Проклятье! Уже и название есть! Но что это за театр многих шаманов, когда камлать в нем готов только один? – ударяя себя в грудь, вскричал он.

– Так я за этим к вам и пришел! Знакомьтесь, мастер, – он выпихнул Аякчан вперед и прежде, чем девчонка успела вякнуть, представил. – Сказительница-олонхо, начинающая, звать Аякчан. А это Донгар, шаман, тоже начинающий, конечно…

– Донгар? – мастер шаманского слова с интересом поглядел на тощего хант-мана. – Смело, смело! Какой необычный, прямо-таки пугающий псевдоним!

– Чего? – охнул вконец ошалевший Донгар.

– Ну, выдуманное имя, под которым вы собираетесь выступать перед публикой, – пояснил Ковец-Гри. – Я вижу, вы совсем начинающий, – вскользь обронил он. – Но мне это нравится! Новые идеи всегда лучше воспринимаются молодыми! Мы назовем это… – он задумался и торжествующе выдал: – «Театр-студия экспериментального камлания Ковец-Гри»! Они еще пожале-еют! – он многозначительно помахал кулаком то ли в сторону театрального городка, то ли еще дальше – прячущейся за лесами и горами столицы. – Они еще сами приползут ко мне! Хадамаха, благодарю! Ты спасаешь мою идею! – И тут же деловито поинтересовался: – А южанин что делает?

Хадамаха оглянулся на Хакмара. Скуластый мальчишка резко бросил ладонь на рукоять меча и угрожающе многозначительно уставился Хадамахе в глаза.

– Только попробуй… – беззвучно шевельнулись его губы.

– А южанин… Ну-у, как все южане, умеет делать всякие штучки… Эффектные… Взрывы, взлеты, падения… Бои на мечах… Специально для вашего нового камлания…