— Контракт, — спокойно повторил Лихо. — Я ничего не понимаю в делах подобного толка, а у тебя опыт имеется немалый.

Имеется. Его правда.

— Я не хочу, чтобы у отца был доступ к твоим деньгам. Да и прочие… они мои родные и я их люблю, но при том я отдаю себе отчет, что они слишком привыкли жить, ни о чем не думая.

Интересный ход.

И если так, то… Лихо ведь не просто так о контракте заговорил…

— Чего ты боишься?

— Ева…

— Честно, — она позволила ему взгляд отвести. И легла рядом, прислушиваясь к спокойному дыханию, к стуку сердца, ровному, умиротворяющему. — Пожалуйста.

— Боюсь того, что если со мной что-нибудь случится…

— Что?

— Не важно, Ева. Жизнь порой… странная. Но если случится, то ты останешься одна. Без защиты. А деньги — это большое искушение…

— О да, и твой отец не устоит, — со смешком ответила Евдокия. Ей представился князь Вевельский, отчего-то облаченный в длинную ночную рубаху и в ночном же колпаке, лихо сдвинутом набекрень. Князь на цыпочках крался по темному коридору, сжимая в руке топор…

…ладно, топор — это недостаточно благородно, а вот семейная боевая секира — дело иное…

— Не устоит, — согласился Лихослав. — Убить тебя не убьют, а вот спровадить в монастырь могут.

— Насильно?

— Ева… монастыри бывают очень разные. И родственные связи здесь тоже имеют значение.

— А контракт…

— Составь такой, чтоб я не имел права распоряжаться деньгами, чтоб в случае… вдовства или ином, твое имущество оставалось бы за тобой. Ты же умная у меня, ты сумеешь.

Сумеет, это не так и сложно.

Вот только настрой Лихославов Евдокии не нравится. Как-то не хочется ей замуж выходить, сразу к грядущему вдовству готовясь.

— Это просто на всякий случай, — сказал Лихо.

И Евдокия поверила.

Хельмово полнолуние наступило.

Себастьян проснулся затемно, с раздражением отметив, что проспал от силы часа два… и что голова его, несмотря на зелье, Аврелием Яковлевичем врученное, работает не так, чтобы хорошо.

Полнолуние наступило.

И на блеклом небе, на котором таял закат, висел бледно-желтый, в оспинах шар, вида самого омерзительного. Он дразнил Себастьяна своей близостью, отражаясь и в окнах дома и, пусть бы это было невозможно, в зеркалах.

Полнолуние…

Запах гнили, почти было исчезнувший за последние дни, сделался отчетливым. И сам дом, взбудораженный близостью ночного светила, ожил.

Он скрипел.

Стонал.

И по паркету метались тени, а сама старая доска вдруг обрела странный глянец…

— Вот оно как, — сказал Себастьян, эту доску трогая. Надо же, теплая… горячая… и стена такая же… и в ней, скрытое в камне, бьется колдовское сердце особняка.

Ох до чего нехорошо… и Гавелу не вовремя вздумалось ведьмаком заделаться… но главное, что успел исполнить поручение, да и Аврелий Яковлевич прошлую просьбу исполнил.

Спрашивать не стал.

Протянул копии портретов, сказав:

— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь.

И Себастьян кивнул. Нет, не знал, но хвостом чуял, что здесь разгадка, близенько…

…Габрисия.

Она вправду была нехороша собой, причем нехороша от рождения. Крупноголова, с каким-то чересчур уж покатым лбом, с массивным подбородком и ртом лягушачьим…

…в год волосики реденькие, непонятного колеру…

…а ведь портретист рисовал, стараясь клиенту польстить, но на сей раз не вышло.

…пять лет. Тот же крупный лоб, тот же лягушачий рот, но и нос сделался велик. Волосы уложены короной, но… нельзя сказать, что эта девочка уродлива, но впечатление производит отталкивающее…

Шестнадцать.

Выпуск пансиона Иржены Всеблагой. Сестры-монахини в синих платьях. Белые кружевные наряды выпускниц, волосы которых украшали традиционными веночками… почти невесты.

Богуслава и среди них выделяется.

Крупнокостная, высокая, выше едва ли не на голову. Белое платье ей не идет. Крой, призванный подчеркнуть хрупкость выпускниц, ее откровенно уродует.

Мосласта. Длиннорука. И руки эти лишены обязательного для девицы благородного рода изящества. Плечи чересчур широки. Длинна шея. И волосы, забранные в простой узел, делают голову какой-то несоразмерно крупной. А вот лицо… лицо изменилось.

Лоб высок.

И нос уже не глядится таким массивным. Подбородок округлился, щеки запали. Взгляд прямой, с вызовом. Габрисия точно знает, что некрасива, но не собирается стыдиться себя.

Изменилась?

Себастьян сличал последний снимок с портретом долго, но так ни к какому выводу не пришел…

На последнем портрете Габрисии те же шестнадцать лет. Писали для семейной галереи, и живописец искренне старался, однако не в его силах было наделить ее красотой.

Белое бальное платье.

Дебют? Похоже на то… и белая роза в руке символом невинности. Взгляд тот же, разве что помимо вызова в нем появилась настороженность: пансион и мир — разное. Габрисия это понимала…

…белая роза…

…неудавшаяся помолвка…

…обыкновенная история о неверном женихе. Лучше так, чем история о неверном муже. Но главное, что после этой истории Богуслава исчезает, а появляется уже преображенною.

Себастьян провел пальцем по череде снимков.

Несчастная девушка, обожженная первой любовью. Легкая мишень… привлекательная… слишком уж очевидно привлекательная.

Он отложил было Габрисию, не зная, вычеркнуть ли ее из числа подозреваемых, или все же…

Стук в дверь заставил подпрыгнуть.

— Кто? — Себастьян набросил на снимки халат.

— Я.

Лихославова невеста… что характерно, не сирота, но кажется, братца сие обстоятельство нисколько не смущало. Девица ему глянулась и… Себастьян решил, что вмешиваться не будет.

Хватит.

Да и голова от прошлой встречи с панночкой Евдокией не отошла еще.

— Я подумала, что вы тоже не спите.

— Не сплю, — впускать ее Себастьян не собирался, но кожа зудела, а ведьмачий амулет под лопаткою мелко и быстро пульсировал, и стоит потянуться к этой силе, как зуд станет вовсе нестерпим.

Отторжение.

И дай-то боги, чтобы силы, Аврелием Яковлевичем отданной, хватило еще на сутки.

Себастьян отчего-то был уверен, что сегодня все решится, а потому шагнул в сторону и, когда Евдокия вошла, запер за нею дверь.

— Лихо ушел, — сказала она, хмурясь.

— Вернется, — Себастьян сел на пол, выкладывая очередной ряд.

Мазена.

Обыкновенная девочка, разве что глаза серые, большие. И смотрит настороженно исподлобья, точно подозревает живописца в чем… три года… и пять… и шестнадцать.

Мазену обучали на дому, у Радомилов пансионаты были не приняты. И снимки, а портрет… обыкновенная девушка, пожалуй, довольно красивая, но все одно хмурая… или не хмурая, а опечаленная? Сложно разобрать, однако смотрит она на собственные руки, поверх которых лежит нить жемчужного ожерелья. И кажется, будто бы не нить это, но путы…

…а путы и есть, имени, долга, чести родовой, которая и привела Мазену в Цветочный павильон. И вряд ли ее так уж манит роль королевской фаворитки, однако во благо рода…

…Войко Радомил, батюшка Мазены, метит на главенство рода, а характер его известен жесткостью, если не сказать — жестокостью.

— Вы мне не нравитесь, — Евдокия села на кровать, поплотней запахнув халатик, — однако Лихо вам доверяет и…

— Доверяет?

— Да.

— Я рад, если так…

Мазену он тоже оставил. Пускай… когда долг в тягость и тянет путы, хоть бы и жемчужные дорогие, сбросить, то легко поддаться искушению.

Искусительнице.

Она очень своевременно исчезла.

Проклятье? Такое опасное, но такое нестойкое, нашедшее себе иных жертв… для хельмовки рискованно, но отчего-то казалось, что женщина, способная прислать Аврелию Яковлевичу письмецо с бубонною чумой, риска не чуралась.

— Он рассказал… про ту историю с душегубцем.

— Моя вина, — признал Себастьян, выстраивая следующий ряд.

Эржбета.

Она родилась очаровательным ребенком, но… на первом портрете ей три года. И более ранних нет. По официальной версии оттого, что родители берегли долгожданное дитя… боялись…