Филипп. Женька, девочка сейчас маленькая, сейчас у нее только ужас перед глазами, а потом все перемелется. Надо по-иному ей как-то помочь. Ты подумай как. Ведь это самый легкий путь. Тебя же никто не спасет — сам говоришь. Думай, а не делай. Придумаешь и ей основательнее поможешь.

Женя. Когда я работал в деревне, ко мне так же пришла девочка, чуть постарше, и говорит: если не сделаете — повешусь. Спокойно так сказала. А я — иди к родителям, повинись. И через полчаса ее нашли повесившейся.

Филипп. Я и говорю, ищи способ, как помочь. Возраст тяжелый, сам говорил, шизофренический возраст. Давай думать. Может, мы можем как-нибудь, подскажи.

Володя. А откуда на тебя свалилась эта девочка? Кто она?

Женя. Нинина дальняя родственница. Или знакомая.

Филипп. Какой Нины? Этой твоей анестезиологини? Ну, кум, знаешь ли! Но кто тебе эта девочка, чтобы так рисковать! Нина! А пусть она сделает. Она же доктор. Вечно она добро какое-то сочиняет.

Володя. Да ведь дело сейчас уже не в Нине. Ему девчонку непосредственно жалко.

Женя. В том и тяжесть. Она десятиклассница. Значит, не доучится. Вся дальнейшая учеба насмарку. Семья дремучая. А девочка не похожа на них. Короче сказать дома она не может. По слухам, да и по моему впечатлению, девочка тонкая, хорошо образованная, талантливая даже, говорят. Нина говорит, что удивительно, откуда в такой семье такой ребенок. А тонкость ее, сами понимаете, особенно опасна в этой ситуации. А сделать Нина и вовсе не может. Она этого вообще никогда в жизни не делала, в деревне не работала.

Володя. По-моему, вообще это пустой разговор. Ты даже технически не в состоянии все это сделать. Где? А инструменты у тебя разве есть? Нет. О чем болтаешь.

Женя. Нина предлагает у нее. И инструменты есть у нее, от отца остались.

Володя. Абсурд какой-то дикий. А Нина живет где-то рядом с тобой?

Женя. Совсем недалеко. Через несколько домов буквально.

Володя. И адрес забудь.

Филипп. Нет, Нина, конечно, лапонька, с какой стати уж так сразу. Но есть же люди, которые всем строят добро, а себе комфорт, но чужими руками. Только я тебе скажу, Женька, ты не приспособлен для преступлений. Ты обсуждаешь, думаешь, совестишься. А сделаешь если вдруг — и вовсе загнешься. Преступления должны делать люди несовестливые. Раз это сейчас нужно — сделаем. И потом их это не заботит. Не кладется, так сказать, этот груз на шею, не гнет и не гнетет. А совестливые люди не приспособлены и попадаются. Ты смотри, сколько ты обсуждаешь. Не для тебя это. Все не для тебя. Тебе что-нибудь попадается слева, тут же это левое дает что-то еще левее и еще, и ты запутался совсем. Не для тебя это.

Володя. Может, ты еще философское эссе напишешь сейчас. Люди конкретно о деле говорят, думают, как выйти из положения, как всех накормить, а ты развел… А что Нина лапонька — это да. Только из тех, что пьют, гуляют, но лишь запутывают всех, да и сами запутываются.

Разговор, конечно, ничем не окончился конкретным. Ребята сказали, что он и сам думал. И просили только воздержаться от решительных поступков.

Да он и сам понимал, что нельзя. И не просто этого не должно делать. Не должно. Плохо это.

Дома он даже не успел поесть. Позвонила Нина и в императивном порядке попросила срочно зайти к ней. И опять начались уговоры. И о таланте, и об учебе, и о семье, и о долге учителей и врачей, и о будущем члене общества, и о женской доле и девичьей беде, — все поднимала она в атаку на его твердость.

Сколько он ни кричал «отстань», «прекрати», «отвяжись», волны ее словоблудия накатывали на него и постепенно размывали его непоколебимую уверенность. Пойди-ка ты справься с женщиной. Женя забыл: что позволено женщинам, нам и думать «не моги». Они могут все разрушать, ломать, рисковать, терять с несокрушимой верою в свою могучую созидательную силу. Все-таки они рожают детей. А это, по-видимому, главное в этом мире. Но так Мишкин думал много позже этих дней, вспоминая их. Пришла Люда. Нина тут же выкатилась в другую комнату.

— Евгений Львович, ничего не скажете мне, а?

— Люда, прекрати. Этого нельзя делать. Я тебя прошу, давай поедем ко мне в больницу, поговорим с гинекологами.

— Так они мать требуют.

— Я попрошу их. А может, мне или тете Нине поговорить с твоими родителями?

— Нет, нет. Ну что ж, спасибо за слова хотя бы и беседы. До свиданья, Евгений Львович.

Люда вышла из квартиры. Из-за двери раздалось: «Женя!» Он схватился за голову и побежал на лестницу.

— Люда! Вернись. И уже в квартире:

— Нина! Поставь воду с твоими инструментами. Я сейчас приду.

Дома он поел, переоделся и вернулся. Гале он ничего не сказал. «Хорошо, что она на работе сейчас».

И со сроком Нина его обманула. Срок оказался еще больше, чем он предполагал.

Люда лежала бледная, покрытая холодным потом. Ни разу не пикнула! Она все стерпела. Мишкин никак не мог понять, откуда у этой девочки хватило сил терпеть адову боль. Она молчала, когда он проткнул стенку и инструмент попал в живот. Если б она хоть вздрогнула, он бы обратил внимание и остановился. Она молчала и когда он потянул за кишку. Он заметил лишь тогда, когда разорванная кишка оказалась у него в руках.

Пульс слабый. Кровь хлещет, наверняка и в брюшную полость тоже.

— Нина! Звони немедленно ноль три. Вызови машину. Скажи, массивное кровотечение.

— Ты сошел с ума!

— Звони, тебе говорят! Людочка! Поедем в больницу. Надо делать операцию. Я тебе порвал кишку.

— Расскажут, Евгений Львович. Не могу.

— Люда! Все! Повезу к себе. Маме что-нибудь навру.

— «Скорая» выехала.

Подошел к телефону, набрал номер.

— Алло. Добрый вечер. Наталья Максимовна? Я тебя очень прошу приехать сейчас в больницу…

— Алло. Галя, я еду в больницу, задержусь там… Да. Тяжелый больной. Потом расскажу. До свидания.

В операционной сразу наладили переливание крови. Стало легче — давление поднялось, пульс стал лучше.

— Евгений Львович, вы сами будете?

— Не могу. Я помогу тебе.

— Но вы…

— Не могу. Не мучь меня. Помогать буду.

— А что вы написали в истории болезни?

— Все как было.

— Вы сошли с ума! Это ж тюрьма.

— Была бы жива.

— Может, после операции переделаем историю?

— Будет видно. Но ведь, может быть, придется матку убирать. Как это объяснить?

— Но так же нельзя написать.

— Ты как думаешь! Я хочу в тюрьму, что ли?!

— Ну ладно. Давайте начинать. Потом подумаем. Господи!

— Начинай же! Скорей! Что треплешься!

Пришлось удалить кусок кишки в десять сантиметров, матку удалось зашить.

Все!

Господи, сможет ли рожать?

Мишкин сидел около ее постели. В ногах стояла капельница. Кровь капала медленно, в одном ритме, и ему казалось, что этот ритм самый спокойный в мире, самый хороший, самый спасительный…

К пяти утра давление стало нормальным, и Мишкин пошел к себе в кабинет, где сидели Нина и Людина мама.

— Что там, Евгений Львович, что у нее?

— У нее нагноение кишки, флегмона кишки — маленький кусочек кишки отрезали. Может, обойдется все.

— Что ж такое, и не жаловалась никогда. Хотя плохая лицом была последнее время. Не опасно, Евгений Львович? Жива будет?

— Посмотрим. Всякая операция опасна. Хотите, пойдем к ней. А вы идите домой.

Следующую ночь он тоже провел около Люды, но это уже напрасно, из перестраховки: Люде стало лучше.

На четвертый день вроде бы и сомнения отпали.

Люда стала поправляться, но он все еще оставался в отделении и дома с тех пор еще ни разу но был.

Историю болезни Мишкин не исправлял. Она так и осталась с полной правдой, которую необходимо было скрыть от матери.

Мишкин все рассказал Марине Васильевне.

— Боже мой! Откуда ты на мою голову! Не то, так другое. Нельзя же мне так мучиться только для того, чтобы у меня была хорошая хирургия. Ведь ты же знаешь… — Сама же себя перебила: — О чем это я! Надо же что-то делать. А как девочка? Ничего?