– Ева, родная моя, тебе лучше? Правда, лучше?

– Папа, – с неожиданной твердостью сказала Ева, – я давно хочу поговорить с тобой. Давай поговорим сейчас, пока мне не стало хуже.

Сен-Клер, весь дрожа, усадил ее на колени. Она прижалась головой к его груди и сказала:

– Зачем таить это про себя, папа? Я скоро покину вас… покину и больше никогда не вернусь. – И девочка всхлипнула.

– Ева, милая, перестань! – воскликнул Сен-Клер, стараясь сдержать дрожь в голосе. – Это просто нервы, вот ты и приуныла. Гони прочь мрачные мысли. Смотри, что я тебе купил!

– Нет, папа, – сказала Ева, мягко отстраняя его руку, – не обманывай себя. Мне не стало лучше. Я знаю, что скоро уйду от вас. И если б не ты, папа, и не все мои друзья, я была бы очень счастлива. Мне хочется уйти отсюда, очень хочется.

– Дитя мое! Откуда в тебе эта грусть? Я сделал все для твоего счастья.

– Да, папа, но как же мне не грустить, когда вокруг столько горя! И все-таки… все-таки мне больно расставаться с тобой!

– О чем ты говоришь? Что тебя так печалит?

– Многое, папа… Я горюю о наших несчастных невольниках. Они так любят меня, так ласковы со мной… Ах, папа! Если б их можно было освободить!

– Дитя мое! Разве им плохо живется у нас?

– А если с тобой что-нибудь случится, что будет тогда? Таких, как ты, мало. Дядя Альфред совсем другой, и мама тоже другая. А вспомни хозяев несчастной Прю! Какие люди бывают жестокие! – И плечи у Евы вздрогнули.

– Ева! Ты слишком впечатлительна. Как я мог допустить, чтобы при тебе рассказывали все эти истории.

– Вот это меня и огорчает, папа. Ты хочешь, чтобы я жила счастливо, не знала горя и даже никогда не слыхала ничего печального. Это нехорошо: ведь у других людей вся жизнь – сплошное горе, сплошные страдания. Я должна все знать. И вот я думаю, думаю… Папа, а разве нельзя отпустить на волю всех рабов?

– Ты задала мне трудный вопрос, дорогая. Рабство – большое зло, в этом не может быть никакого сомнения. Так думают многие, в том числе и я. Мне очень хотелось бы, чтобы в нашей стране не осталось ни одного раба. Но как это сделать, я не знаю.

– Папа, ты такой благородный и добрый и так хорошо умеешь говорить! Тебе удалось бы убедить других людей отпустить рабов на волю. Когда я умру, папа, подумай обо мне и сделай это ради меня. Я и сама освободила бы наших невольников, если бы могла.

– Когда ты умрешь? Ева, не надо так говорить! – с болью в сердце воскликнул Сен-Клер. – Ты единственное, что у меня есть на свете!

– У бедной Прю тоже был ребенок… единственное ее сокровище. Она слышала, как он плачет, и ничего не могла поделать. Папа, эти несчастные люди любят своих детей не меньше, чем ты любишь меня. Помоги им! Няня постоянно плачет о своих ребятишках. И Том стосковался по родным. А сколько других негров живет в разлуке с семьей! Как это ужасно, папа!

– Ну хорошо, хорошо, дорогая! – ласково сказал Сен-Клер. – Я сделаю все, что ты захочешь, только не огорчайся и не говори о смерти.

– И обещай мне, папа, отпустить Тома на волю, когда я… – она запнулась, потом неуверенно договорила: – когда я уйду…

– Хорошо, моя дорогая. Все будет сделано. Все, о чем ты просишь…

Вечерние тени становились все гуще и гуще. Сен-Клер отнес Еву в спальню, и когда она легла в постель, он выслал из комнаты слуг и сам убаюкал ее.

Был воскресный день. Сен-Клер курил сигару на веранде, откинувшись на спинку бамбукового кресла. Мари лежала на кушетке под легким, прозрачным пологом от комаров и держала в руках изящно переплетенный молитвенник. Она взялась за него только потому, что было воскресенье, и притворялась, будто читает молитвы, а на самом деле нет-нет да и погружалась в сладкую дремоту.

– Огюстен, – сказала она, открыв наконец глаза, – надо послать в город за доктором Пози. Я уверена, что у меня что-то неладное с сердцем.

– Зачем же вам понадобился Пози? Доктор, который пользует Еву, тоже очень знающий.

– Со всякой болезнью к нему не обратишься, а у меня, по-видимому, что-то очень серьезное, – сказала Мари. – Я уж третью ночь об этом думаю. Не могу спать – такие боли, такое странное ощущение в груди!

– Ах, Мари, вы просто не в духе! Я уверен, что никакой болезни сердца у вас нет.

– Ну, разумеется! – воскликнула Мари. – Я была готова к этому. Еве стоит только кашлянуть или чуть прихворнуть, и вы уже вне себя от тревоги, а до меня вам дела нет.

– Если вы хотите во что бы то ни стало иметь больное сердце, я не буду лишать вас такого удовольствия, – сказал Сен-Клер.

– Надеюсь, что вам не придется пожалеть о своих словах, когда будет поздно. Хотите верьте, хотите нет, а тревога за Еву и уход за нашей бедной девочкой только обострили эту болезнь. Я-то давно о ней подозревала.

«Трудно догадаться, о каком уходе говорит Мари», – подумал Сен-Клер и, как и подобало такому «злодею», молча продолжал курить сигару, до тех пор пока к крыльцу не подъехала коляска, из которой вышли мисс Офелия и Ева.

Мисс Офелия проследовала к себе в спальню снять шляпку и шаль, а Ева подбежала к отцу и забралась к нему на колени.

Не прошло и двух минут, как из комнаты мисс Офелии послышался громкий, возмущенный голос.

– Опять Топси натворила каких-то бед! – сказал Сен-Клер. – Бьюсь об заклад, что это она прогневала кузину.

И не успел он договорить, как негодующая мисс Офелия появилась на веранде, таща за руку маленькую преступницу.

– Иди сюда, иди! – приговаривала она. – Я сейчас все расскажу твоему хозяину.

– Ну, что случилось? – спросил Огюстен.

– То случилось, что я отказываюсь от этой девчонки! Сил моих больше с ней нет! Всякому терпению есть предел! Я заперла ее в комнате и велела выучить наизусть один гимн. И как вы думаете, что она натворила? Подглядела, куда я прячу ключ от комода, забралась в ящик, вытащила оттуда шелк для отделки шляпок и разрезала его кукле на платье! Это же неслыханное безобразие!

– Я вам говорила, кузина, что с неграми добром ничего не сделаешь, – сказала Мари. – Будь на то моя воля, – и она бросила укоризненный взгляд на Сен-Клера, – я бы отослала эту девчонку на конюшню и приказала бы как следует ее высечь. Она бы у меня долго этого не забыла.

– Не сомневаюсь, – сказал Сен-Клер. – А еще говорят, что у женщин доброе сердце!

– Ваша сентиментальность, Сен-Клер, здесь совершенно неуместна. Кузина – человек разумный, и она теперь сама убедилась, что иначе ничего не сделаешь.

Мисс Офелия, как женщина аккуратная, не могла не возмутиться хозяйничаньем Топси в комоде. Да многие из наших читательниц отнеслись бы к этому точно так же. Но слова Мари пришлись ей не по вкусу и несколько остудили ее гнев.

– Нет, этого я никогда не допущу, – сказала она. – Но, Огюстен, посоветуйте, что мне делать? Сколько я возилась с этой девочкой! И вразумляла ее, и секла, и как только ни наказывала – и все попусту, будто об стену горох!

– Ну-ка, поди сюда, мартышка, – сказал Сен-Клер, подзывая Топси к себе.

Та подошла к хозяину, боязливо и вместе с тем лукаво поглядывая на него своими блестящими круглыми глазами.

– Почему ты так скверно себя ведешь? – спросил Сен-Клер, еле сдерживая улыбку при виде этой хитренькой рожицы.

– Наверно, потому, что я дрянь девчонка, – смиренно ответила Топси. – Мисс Фели сама так говорит.

– Сколько она для тебя сделала, а ты этого не ценишь!

– О господи! Да со мной всегда так. Уж чего только моя старая хозяйка ни вытворяла! И секла меня – побольнее, чем мисс Фели, и за волосы таскала, и о дверь головой колотила… Да если б мне по волоску все мои космы повыдергали, все равно ничего не поможет. Одно слово – негритянка.

– Нет, я отказываюсь от нее! – сказала мисс Офелия. – Хватит! Не могу больше мучиться.

Ева, которая молча наблюдала за этой сценой, тихонько сделала знак Топси, приглашая ее за собой. Сбоку к веранде примыкала маленькая застекленная комнатка, где Сен-Клер часто сидел с книгой, и обе девочки вошли туда.