Касси умолкла. Она рассказала историю своей жизни быстро, горячо, то обращаясь к Тому, то забывая о нем и говоря сама с собой. И в словах этой женщины было столько страсти и покоряющей силы, что Том уже не чувствовал собственных страданий и, приподнявшись на локте, следил, как она беспокойно шагает из угла в угол и как длинные темные волосы тяжелой волной переливаются у нее за плечами.

Вдруг она остановилась и снова заговорила:

– Ты мне сказал, что на небе есть бог, который смотрит на землю и видит все, что здесь творится. Так почему же он допускает такое? Нет, я не буду дожидаться его помощи, я сама отомщу за себя и за своих детей, и скоро отомщу! – Она сжала кулаки, и ее черные глаза вспыхнули, как у безумной. – Я его отправлю куда следует, а там пусть меня хоть сожгут заживо!

Прошла минута-вторая. Несчастная женщина успокоилась и, подойдя к Тому, спросила:

– Чем я могу тебе помочь, бедняга? Хочешь еще воды?

Жалость, звучавшая в ее голосе, мягкость ее движений так не вязались с недавней одержимостью!

Том выпил воды, хотел сказать что-то, но Касси остановила его:

– Молчи, не надо говорить. Попробуй лучше заснуть.

Она поставила кувшин поближе к нему, оправила его жалкую постель и вышла из чулана.

Гостиной в доме Легри служила длинная, просторная комната с большим камином. Когда-то она была оклеена дорогими пестрыми обоями, но теперь от них остались только бесцветные клочья, свисавшие с покрытых плесенью стен. В воздухе стоял тот нездоровый запах сырости, пыли и запустения, которым обычно бывают пропитаны заброшенные старые дома. На обоях виднелись пивные и винные пятна, какие-то записи мелом и длинные столбики цифр, словно кто-то занимался тут арифметикой. В камине была поставлена жаровня с тлеющими углями, так как в этой огромной комнате даже в теплую погоду по вечерам чувствовались сырость и холод. Кроме того, Легри всегда надо было иметь под рукой угли, чтобы закуривать сигару и греть воду для пунша. Жаровня бросала багровые блики по стенам, обнаруживая всю неприглядность этой гостиной, заваленной седлами, уздечками, сбруей, кнутами и разной одеждой, на которой с удобством располагались уже известные нам собаки.

Легри готовил себе пунш и, наливая в стакан горячую воду из треснувшего, с отбитым носиком кувшина, ворчал:

– Пропади он пропадом, этот Сэмбо! Натравил меня на новых невольников в такое горячее время! Теперь Том с неделю будет в лежку лежать.

– Пеняй на себя! – послышался голос позади его кресла.

Это сказала Касси, незаметно прокравшаяся в комнату.

– А, чертовка, вернулась?

– Да, вернулась, – холодно ответила она. – И опять примусь за свое.

– Врешь! Как я сказал, так и будет. Возьмись за ум, а не возьмешься, проваливай в поселок и работай вместе со всеми и харч получай там же.

– Да мне в тысячу раз лучше валяться в грязной лачуге, чем жить под твоим копытом! – воскликнула Касси.

– От моего копыта никуда не денешься, – сказал Легри и схватил ее за руку.

– Берегись, Саймон Легри! – крикнула Касси, бешено сверкнув глазами. – А все-таки ты меня боишься, – насмешливо добавила она, – и неспроста боишься: ведь во мне сидит сатана. Так будь же осторожней!

Последние слова Касси проговорила свистящим шепотом в самое ухо Легри.

– Перестань! Ты и вправду с сатаной спуталась! – крикнул он, отталкивая ее от себя. Взгляд у него был испуганный. – Слушай, Касси! Давай будем друзьями, как прежде!

– Друзьями?! – повторила она и не могла больше выговорить ни слова от нахлынувшей на нее ярости.

Легри всегда ощущал над собой власть Касси – власть сильного, безудержного в своих чувствах существа, которое способно покорять даже самые грубые натуры. Но за последнее время, изнемогая под страшным гнетом рабства, Касси стала беспокойной и вспыльчивой, как никогда. Вспыльчивость ее иной раз граничила с безумием, что приводило в трепет Легри, который, подобно всем невежественным людям, питал суеверный страх перед сумасшедшими. Когда в доме появилась Эммелина, чувство, глубоко таившееся в окаменевшем сердце Касси, вспыхнуло ярким пламенем, она вступилась за девушку и с яростью набросилась на Легри. Тот, выведенный из себя, пригрозил послать Касси на полевые работы, если она не образумится. Касси гордо ответила, что это ее не страшит. И, как мы уже видели, проработала в поле до позднего вечера, выказав этим свое пренебрежение к угрозам хозяина.

Весь тот день Легри было не по себе, ибо Касси все время занимала его мысли. Когда она поставила свою корзину на весы, у него мелькнула надежда на примирение, и он заговорил с ней, стараясь полунасмешливо задобрить строптивую женщину, но из этой попытки ничего не вышло.

Зверская расправа с несчастным Томом окончательно взбесила Касси, и она вернулась домой только для того, чтобы отчитать Легри за его бесчеловечность.

– Перестань буйствовать, Касси, – сказал он, – будь благоразумной.

– И ты смеешь говорить о благоразумии! А сам что натворил? Кто искалечил лучшего работника на всей плантации? И нашел время, когда это делать, – в самую горячую пору! Вот до чего тебя твоя злоба доводит!

– Что верно, то верно. Не следовало мне, дураку, с ним связываться, – сказал Легри. – Однако если раб заартачится, ему нельзя потворствовать, надо его образумить.

– Ну, Тома тебе не удастся образумить.

– Не удастся? – крикнул Легри, вскакивая с кресла. – А вот посмотрим! Нет таких негров на свете, которые устоят передо мной. Я ему все кости переломаю, а своего добьюсь.

В эту минуту дверь приоткрылась, и за ней показался Сэмбо. Он с поклоном протянул Легри какой-то маленький сверток.

– Что это у тебя? – спросил тот.

– Талисман, хозяин.

– Что за талисман?

– Это такая штука, которую негры достают у колдуний. Она отводит боль. С ней им любая порка не страшна. А Том носил ее на шее на черном шнурке.

Подобно многим невежественным и жестоким людям, Легри был суеверен. Он взял бумажный сверток у Сэмбо из рук и с опаской развернул его.

Оттуда выпал серебряный доллар и длинная золотистая прядь волос, которая, словно живая, обвилась вокруг пальца Легри.

– Проклятие! – крикнул он, в бешенстве топая ногами и швыряя локон в камин. – Где ты взял его? Сжечь, сжечь немедленно!

Сэмбо смотрел на хозяина с разинутым ртом, а Касси остановилась на пороге, не понимая причины такой ярости.

– Не смей больше приносить мне всякую чертовщину! – Легри замахнулся кулаком на Сэмбо, потом схватил серебряный доллар и вышвырнул его в окно.

Сэмбо был рад унести ноги. Когда дверь за ним захлопнулась, Легри, видимо, устыдившись своей вспышки, сел в кресло и стал молча потягивать пунш, а Касси тем временем незаметно выскользнула из комнаты и пошла навестить несчастного Тома, о чем мы уже рассказывали.

Что же произошло с Легри? Почему столь невинная вещь, как прядь светлых волос, привела в такой ужас человека, которого, казалось бы, ничем нельзя было смутить? Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны познакомить читателя с его прошлым.

Было время, когда погрязший в пороках Саймон знавал материнскую ласку и засыпал, младенцем, в объятиях матери. Эта кроткая женщина с терпением и любовью растила своего единственного сына, но он, не внимая ее советам, ее уговорам, пошел по стопам деспотичного, жестокосердого отца, рано покинул материнский кров и отправился искать счастья в море.

С тех пор Саймон побывал дома только раз. И мать, не перестававшая любить свое беспутное детище, сделала все, чтобы отвратить его от греховной жизни и наставить добру.

Легри колебался, готовый склониться на ее мольбы, но порочность взяла в нем верх. Он стал пьянствовать и однажды ночью, когда несчастная женщина в порыве отчаяния упала перед ним на колени, ударил ее ногой, с проклятиями выбежал из дому и вернулся на свой корабль.