Огромные синие глаза открылись, по губам девочки скользнула улыбка. Она хотела поднять голову с подушки, хотела заговорить…

– Ты узнаешь меня? Ева!

– Папа, милый! – чуть слышно сказала она и из последних сил обвила руками его шею.

А потом руки ее упали и по лицу пробежала смертная судорога. Она заметалась, ловя губами воздух.

– Боже мой! – воскликнул Сен-Клер и, отвернувшись, не сознавая, что делает, стиснул Тому руку: – Том, друг мой! Я не вынесу этого!

По черному лицу Тома катились слезы.

– У меня разрывается сердце! Боже, молю тебя, сократи ее страдания!

– Они кончились, слава создателю! Хозяин, посмотрите на нее!

Девочка лежала, глубоко дыша, словно от усталости. Остановившийся взгляд ее синих глаз был устремлен ввысь. И в этом лице было такое величавое спокойствие, что горестные рыдания стихли. Все молча, затаив дыхание, столпились около кровати.

– Ева! – прошептал Сен-Клер.

Но она уже ничего не слышала. Светлая улыбка озарила ее лицо, и Евы не стало.

Картины и статуи в комнате Евы были затянуты белыми простынями, шторы на окнах приспущены. Сдержанные вздохи и приглушенные шаги не нарушали царившей там тишины.

Кровать тоже была накрыта белым, и на ней лежала маленькая Ева, уснувшая навеки.

Ее одели в скромное белое платье, которое она носила при жизни. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь розовые шторы, бросали теплые отсветы на мертвенно-холодные щеки, оттененные пушистыми ресницами. Головка ее была повернута набок, словно она и вправду спала.

Сен-Клер стоял, сложив руки на груди, и не сводил глаз с умершей дочери. Кто знает, о чем он думал? Вокруг него раздавались негромкие голоса, к нему обращались с вопросами, он отвечал на них. Но когда его попросили назначить день похорон и выбрать место для могилы, он нетерпеливо сказал:

– Мне все равно.

Комната, как и прежде, была полна белых цветов – нежных, благоухающих. На столике, покрытом белой скатертью, стояла любимая ваза Евы и в ней полураспустившийся белый розан. Полог над кроватью и оконные шторы были собраны в густые складки, Адольф и Роза положили на это немало труда и выполнили свое дело с тем большим вкусом, который присущ неграм.

И сейчас, когда Сен-Клер стоял у постели дочери, погруженный в глубокое раздумье, Роза снова вошла в комнату с корзиной белых цветов. Она почтительно остановилась на пороге, но, убедившись, что хозяин не замечает ее, стала убирать цветами умершую. Сен-Клер видел, словно во сне, как Роза вложила ветку жасмина в безжизненные тоненькие пальцы и разбросала остальные цветы по кровати.

Дверь снова открылась: вошла Топси с опухшими от слез глазами. Она прятала что-то под передником. Роза замахала на нее руками, но Топси шагнула вперед.

– Ступай отсюда! – сердито шепнула Роза. – Нечего тебе здесь делать!

– Пусти меня! Я принесла цветок – смотри, какой красивый! – И Топси вытащила из-под передника чайную розу. – Я положу ее туда… Ну, позволь!

– Ступай, ступай! – еще более решительно повторила горничная.

– Оставь ее! – вдруг сказал Сен-Клер и топнул ногой. – Пусть войдет.

Роза отступила назад, а Топси подошла к кровати, положила свой цветок к ногам умершей и вдруг, отчаянно зарыдав, упала на пол.

Мисс Офелия, прибежавшая на крик, бросилась поднимать и успокаивать девочку, но все ее старания так ни к чему и не привели.

– Мисс Ева! О, мисс Ева! Я хочу умереть, я тоже хочу умереть!

Краска разлилась по мертвенно-бледному лицу Сен-Клера, когда он услышал этот пронзительный, дикий вопль, и на глазах его впервые после смерти Евы навернулись слезы.

– Встань, дитя мое, встань, – мягко сказала мисс Офелия. – Не плачь, не надо. Мисс Еве теперь хорошо.

– Я больше не увижу ее, никогда не увижу! – не унималась Топси.

Сен-Клер и мисс Офелия молчали.

– Она любила меня! Она сама мне так говорила. Господи! Что же теперь со мной будет? Никого у меня не осталось!

– Это верно, – сказал Сен-Клер. – Кузина, прошу вас, успокойте ее как-нибудь, бедняжку.

– И зачем я только родилась! – причитала Топси. – Я не хотела родиться, не хотела!

Мисс Офелия ласковой, но твердой рукой подняла девочку и повела к себе, смахивая набегающие на глаза слезы.

– Топси, бедная, – сказала она, оставшись с ней наедине, – не отчаивайся. Я тоже буду любить тебя, хоть мне и далеко до нашей бесценной Евы, – буду любить и помогу тебе стать хорошей девочкой.

Голос мисс Офелии выражал больше чувства, чем ее слова, а еще убедительнее были слезы, катившиеся у нее по щекам. И с этого дня несчастная, одинокая Топси привязалась к ней всей душой.

В комнате Евы слышались осторожные шаги и сдержанный шепот – слуги один за другим приходили прощаться со своей любимицей. А потом внесли гроб, к дому начали подъезжать экипажи, из них выходили друзья, знакомые. Белые шарфы, ленты, черный траурный креп… Сен-Клер двигался, говорил, но слез у него больше не было. Он видел перед собой только одно – золотистую головку в гробу. А потом ее накрыли покрывалом, на гроб опустили крышку… Сен-Клер в толпе провожающих пошел в конец сада; там, около дерновой скамьи, где Ева так часто сидела с Томом, разговаривая, слушая его песни или читая ему вслух, теперь была вырыта могила. Сен-Клер остановился, безучастно глядя вниз, в зияющую перед ним яму. Он видел, как туда опустили гроб, и когда над могилой вырос холмик, ему все еще не верилось, что Ева навсегда ушла от него.

А потом все вернулись в дом, который никогда больше не услышит ни ее голоса, ни ее шагов. В комнате Мари опустили шторы. Она лежала на кровати и, громко рыдая, поминутно звала к себе то няню, то горничных. Им, бедным, и поплакать-то не пришлось. Да разве слуги способны плакать? Мари твердо верила, что только она одна может испытывать такое глубокое горе. Другим его не понять, не почувствовать!

– Сен-Клер не пролил ни слезинки! – говорила Мари. – Такая черствость просто уму непостижима! Хоть бы он мне посочувствовал!

Внешние проявления горя так часто обманывают людей, что многие из слуг и в самом деле считали, будто их хозяйка тяжелее всех переносит смерть дочери. К тому же у Мари началась истерика, и, вообразив, что конец ее близок, она послала за доктором. И тут поднялась такая суматоха, столько понадобилось бутылок с горячей водой, горячих припарок и холодных компрессов, что горевать слугам было уже некогда!

А Том всем сердцем тянулся к Сен-Клеру. Куда бы хозяин ни пошел, он грустно следовал за ним по пятам. И когда Сен-Клер, бледный, безмолвный, сидел в комнате Евы, Том чувствовал, что неподвижный взгляд этих сухих глаз говорит о таких муках, которые неведомы Мари, сколько бы она ни плакала, сколько бы ни причитала.

Через несколько дней Сен-Клеры вернулись в город. Огюстен, не находивший себе места от горя, решил переменить обстановку, чтобы хоть немного рассеяться. Они покинули виллу и сад со свежей могилой и уехали в Новый Орлеан.

Сен-Клер почти не сидел дома, пытаясь заглушить сердечную боль повседневной деловой суетой, новыми впечатлениями. Те, кто встречал этого человека на улице или в кафе, догадывались о его утрате только по трауру на шляпе, ибо он улыбался, разговаривал, читал газеты, рассуждал о политике, занимался делами. И кому из его знакомых могло прийти на ум, что эта беззаботная внешность – только маска, под которой таится могильный холод и мрак опустошенной души!

– Сен-Клер такой странный человек! – жаловалась Мари мисс Офелии. – Мне думалось раньше, что если ему вообще кто-нибудь дорог, так это наша бедная Ева. Но он ее почти забыл. Его не заставишь даже поговорить о ней. Я никак не ожидала, что мой муж окажется таким бесчувственным.

– Тихие воды глубоки, – многозначительно сказала мисс Офелия.

– А! Не верю! Это все одни слова. Глубину чувства не скроешь, она так или иначе даст о себе знать. Но те, кто способен глубоко чувствовать, – самые несчастные люди. Я завидую Сен-Клеру: ему мои страдания неведомы.