— Это правда, то, что говорят о твоей сестре? Я слышал, она выходит замуж.

— Да ну, кто вам сказал?

Я ловила его на наживку.

— В полиции ходят слухи, — печально сказал он, и когда он это говорил, я заметила, что в первый раз за все время, что я знаю сержанта Грейвса, у него на лице не было постоянной мальчишеской улыбки.

— Это может быть просто слух, — сказала я, не желая быть той, кто разобьет сержанту сердце.

Несколько секунд мы простояли, глядя друг другу в глаза; просто два человеческих существа.

Потом я повернулась и вошла в церковь.

Чтобы удержаться и не обнять его.

Внутри царили прохладные, тусклые, слегка подсвеченные сумерки и чувствовалась неуловимая раздражающая вибрация, которая бывает в пустых церквях, как будто души похороненных в подземных криптах поют — или проклинают — на слишком высокой или слишком низкой ноте, чтобы мы могли слышать.

Но то, что я уловила своим обостренным слухом, не было хором душ. А скорее хором шершней: звук поднимался и падал — как Даффи любит это называть? Плач? Да, точно, это оно: слабое подвывание, будто отдаленный звук сирены воздушной тревоги, время от времени доносимый сюда ветром.

Я неподвижно стояла рядом с каменной колонной.

Звук длился и длился, отражаясь эхом от сводчатой крыши.

Никого не было видно. Я сделала осторожный шаг, другой, потом еще несколько.

Он доносится из органа, скрывающегося за алтарем? В трубе что-то застряло? Или это ветер воет в дыру?

Неожиданно я вспомнила, как вчера пришла в церковь — перед тем как меня отвлек труп мистера Колликута, — в поисках разбитого окна, через которое могла влететь летучая мышь.

На цыпочках я прошла по покрытым ковром ступенькам и вошла в алтарь. В этом месте гудение было громче.

Как странно! Такое впечатление, что это… да, это действительно была мелодия. Я узнала ее: «Savior, When in Dust to Thee».[21]

Фели пела этот псалом, упражняясь на пианино несколько дней назад.

«Savior, when in dust to thee, low we bow in adoring knee».[22]

Я задержалась тогда в вестибюле послушать эти печальные слова:

«By the anguished sigh that told, treachery lurked within thy fold…»[23]

Фели пела с таким чувством.

Я вспомнила, что подумала в тот момент: «Больше таких псалмов не сочиняют».

Эти неотступно преследовавшие меня слова вертелись сейчас в моей голове, когда я кралась по нефу и все мои чувства были настроены на поиск источника странного плача.

Скрипнула половица.

Я медленно повернула голову, у меня на затылке волосы встали дыбом.

Никого. Подвывание внезапно прекратилось.

— Девочка!

Голос донесся сзади. Я резко повернулась на каблуках.

Она сидела на дубовой скамье на краю алтаря, изящные резные крылья которого скрывали ее от моего взгляда, пока я не подошла совсем близко. Сильно увеличенные глаза уставились на меня сквозь толстые линзы, очень неуютно отражалось изображение отрубленной головы Иоанна Крестителя на витраже.

Это была мисс Танти.

— Девочка!

За исключением накрахмаленной белой салфетки в роли воротничка она вся была одета в черный бомбазин, такое впечатление, что ее одежду сшили из ткани, под которой фотограф прячет голову, перед тем как сжать резиновую грушу.

— Девочка! Что это ты здесь делаешь?

— О, доброе утро, мисс Танти. Простите, я вас не видела.

В ответ на мои слова послышалось довольно грубое хрюканье.

— Ты пряталась, и не притворяйся, что нет.

В обычных обстоятельствах человек, говоривший со мной подобным образом, не увидел бы следующий закат. По крайней мере мысленно я раздавала яды довольно щедрою рукой.

— Я не пряталась, мисс Танти. Я принесла цветы возложить на алтарь.

Я сунула ей букет под нос, и огромные круглые глаза двинулись из стороны в сторону, рассматривая цветы и стебли с таким видом, как будто это разноцветные змеи.

— Хм, — произнесла она. — Полевые цветы. Полевые цветы не кладут на алтарь. Девочка твоего происхождения должна была бы это знать.

Так она в курсе, кто я.

— Но… — сказала я.

— Никаких но! — возразила она, поднимая руку. — Я председательница алтарной гильдии и в таковом качестве считаю своим делом знать, что есть что. Дай их сюда, и я выброшу их в помойку, когда буду уходить.

— Я слышала, как вы гудели, — сказала я, пряча цветы за спину. — Звучало мило, плюс это эхо и все такое.

На самом деле это вовсе не звучало мило. Жутко — вот подходящее слово. Но правило № 9В гласило: «Смени тему».

— «Saviour, when in dust to thee», — продолжила я, — один из моих любимых псалмов. Я узнаю его даже без слов. У вас такой прекрасный голос. Люди должны умолять вас записать пластинку.

Лицо мисс Танти преобразилось — оттепель была очевидна. Вмиг температура в церкви поднялась как минимум на десять градусов Цельсия (или на двести восемьдесят три градуса Кельвина).

Она погладила себя по голове.

И потом, без предупреждения, вдруг сделала глубокий вдох и, положив руки на талию, запела:

— «Savior, when in dust to thee, low we bow in adoring knee».

Без сомнения, у нее был выдающийся голос: он пробирал до костей (по крайней мере, вблизи), можно сказать, даже вызывал трепет. Казалось, он льется откуда-то из глубин ее тела; откуда-то из района почек, предположила я.

— «By thy deep expiring groan, by the sad sepulchral stone, by the vault whose dark above…»[24]

Ее голос перехлестывался через меня волнами, будто окутывая теплой влажностью. Она спела все пять куплетов.

И с каким чувством пела мисс Танти! Такое ощущение, будто она устраивала экскурсию по своей жизни.

Допев, она сидела завороженная, как будто пораженная собственными силами.

— Это было здорово, мисс Танти, — сказала я.

Так оно и было.

Не думаю, что она меня услышала. Она уставилась на цветной витраж, на Иродиаду и Саломею, двух торжествующих женщин, вытравленных кислотой по стеклу.

— Мисс Танти?

— О! — изумленно сказала она. — Я была не здесь.

— Это было великолепно, — повторила я, воспользовавшись паузой, чтобы подобрать более изящное слово.

Ее большие глаза навыкате повернулись, словно на шарнирах, и сфокусировались на мне, будто пара прожекторов.

— Итак, — проговорила она. — Правда. Я желаю услышать правду. Что тебе надо?

— Ничего, мисс Танти. Я просто принесла эти цветы… — я достала их из-за спины, — чтобы возложить на алтарь…

— Да?

— В память о бедном мистере Колликуте.

У нее вырвалось шипение.

— Дай их сюда, — проскрежетала она, и не успела я возразить, как она выхватила букетик у меня из рук. — Не переводи свои крокусы понапрасну.

Бум!

Словно выстрел из пушки раздался в задней части церкви.

Миссис Танти и я с изумлением посмотрели друг на друга и повернули головы в сторону источника шума.

Массивная дубовая дверь церкви, стянутая железными, обитыми гвоздями скобами, захлопнулась. В темноте кто-то копошился.

— Кто здесь? — командирским голосом окликнула мисс Танти.

Ответа не было. Потом откуда-то сзади, из темных скамей донеслось лихорадочное бормотание.

— Кто здесь? Немедленно покажитесь.

— Чаши гнева. Кровь мертвеца![25]

Эти слова донеслись до наших ушей таинственным шепотом, отразившимся от поднимающегося ввысь стекла и окружающего камня.

— Выйдите на свет! — скомандовала мисс Танти, и энергичный сверток лохмотьев перебежками двинулся среди молитвенных скамеек.

— «…за то, что они пролили кровь святых и пророков, Ты дал им пить кровь».