— Ложь! — воскликнул мистер Льюис. — Все джентльмены приносят выпивку с собой. Разве я могу запретить им приносить с собой то, что они пожелают? Я ведь торговец, сэр, а не охранник.

Послышался одобрительный гул голосов: — Не охранник, да, он не охранник!

«А вот это ошибка!» — подумалось мне. Но сеньор Баркер, словно прочитав мои мысли, поторопился сказать:

— Но мы рады всем посетителям. И охранникам тоже.

— Даже больше других, — добавил мистер Льюис и кивнул.

— Прошу вас к нашему столу, — продолжил мистер Баркер, обращаясь к шерифу. — Там мы сможем все спокойно обсудить.

Мне показалось, что шериф только того и ждал, потому что тут же направился к нам. Стоит ли говорить, что спустя некоторое время все было оговорено и улажено. А как это было сделано, не столь уж важно. В Испании все происходит таким образом. Ведь сказал же доктор Монардес по поводу некоторых моих опасений, когда мы ехали в Англию: «В Англии нет людоедов, никто нас не съест». И был прав.

Но, разумеется, мы отличаемся друг от друга. Этот глупый шериф непонятно как завел разговор о Непобедимой армаде и о том, как англичане ее потопили.

— Что за глупости вы говорите! — не выдержал я. — Да ее специально направили, чтобы вы ее потопили.

— Как это? — удивился шериф.

— Сеньор, — сказал я, — эту армаду держали в португальском порту два года без всякого надзора. Вы знаете, что значит поставить на якорь в португальском порту и держать два года без всякого надзора?! Боже мой! Я думаю, что у вас нет ни малейшего представления об этом. Каждый тащил все, что попадет под руку. Мой друг построил себе дом из досок армады. До сих пор португальцы продают рубашки, сшитые из парусов армады. У меня самого есть такая рубашка.

— Но сейчас-то они лгут, что рубашки — те самые, — вмешался доктор Монардес, — просто такие считаются сувениром и продаются дороже.

— Да, это так, — согласился я. — Но вначале было иначе. Поверьте мне, сеньор, если бы это был английский флот, то после двух лет стоянки в Португалии он вообще не смог бы выйти из порта. А испанская армада не только вышла, но и плавала.

— И вообще вашим людям не нужно было ее преследовать, — снова вмешался доктор Монардес. — Она бы и сама потонула.

— Извините, но я вообще не понимаю, как воспринимать ваши слова. Как такое вообще возможно? — удивился мистер Шифт.

— По сути все очень просто, сэр, — ответил я. — В один прекрасный день сеньор де Лека отказался давать деньги на содержание армады, и вскоре они уже не знали, что с ней делать. Наконец решили погрузить на корабли всякий хлам и отправить в открытое море, чтобы там корабли потонули сами. Им хотелось немного очистить Испанию. На корабли погрузили кастильский сброд, разных там мятежных аристократов, был там и Лопе… Вам доводилось слышать о Лопе?

— У меня что-то вертится в голове, — ответил сеньор Джонсон.

— Лопе де Вега. Тот самый, который за один год написал четыреста двадцать пьес.

— Не может быть! — воскликнул мистер Джонсон. — Абсолютно невозможно!

— Ха! — насмешливо выкрикнул доктор Монардес. — Просто вы его не знаете. Мне иногда кажется, что вся армада была построена только для того, чтоб избавиться от Лопе де Веги.

— Да, — подтвердил я. — Мы когда узнали о гибели армады, вздохнули и сказали: «Всё, с Лопе покончено!» Ан нет! Именно он выжил и вернулся.

— И все еще пишет по четыреста двадцать пьес в год? — спросил сеньор Джонсон.

— Нет, — признался я. — Сейчас всего по сто-двести.

— Ну, значит есть польза от случившегося, — сказал шериф и отпил из рюмки, по-моему, уже третьей. — Законы, господа, должны соблюдаться. Нужно подчиняться вышестоящим лицам, и их приказы нужно выполнять. Даже если кажется, что они совершают ошибку, они всегда себе на уме и оказываются правы. Разве не так? — обратился он ко мне.

Я немного помедлил, не зная, что сказать, но потом сговорчивость взяла верх, и я кивнул, разведя руки в стороны в знак согласия:

— Конечно же так.

— Смотри, что я вычитал у одного северного философа, — обратился ко мне доктор Монардес, — «Тот, кто не готов умереть за что-то, не должен жить!» Представляешь?

— Не может быть! — возмутился я.

— Вот, смотри сам, — ответил доктор, показывая мне книгу.

И правда, именно так там и было написано.

— Чушь какая! — воскликнул я. — Тот, кто готов умереть за что-то, абсолютный болван!

— Да, за исключением медицинской практики, но там, чаще всего умирает кто-то другой, — как-то двусмысленно произнес доктор Монардес. — Если Создатель и впрямь существует, только представь себе, в какую ярость он впадает каждый раз, когда кто-то умирает за очередную громкую глупость или, скорее, громкое безрассудство…

— Хотя некоторые люди умирают за деньги, сами того не желая… — сказал я с сомнением в голосе.

— А это так вообще верх глупости! — отрезал доктор Монардес. — Или из их мертвых задниц начнут сыпаться золотые дукаты? Запомни, Гимараеш, богатые — такие же пищеперерабатывающие машины, как и все остальные. Если не более совершенные.

По словам доктора Монардеса, в одном из своих сочинений он описывает человека как природный механизм от начала и до конца, почти полностью игнорируя его значение как живого создания в богатом мире природы.

— Честно тебе признаюсь, — продолжил доктор, — когда я узнаю, что в таверне прикончили какого-нибудь богатея, я испытываю удовлетворение. «Сукин сын, — говорю я тогда себе, — получил наконец то, что давно заслуживал. Ну-ка, назад, в природу, мать твою!» Конечно, я тоже богат, — добавил доктор, — но мой случай совсем иной.

— Эти северные люди, по-моему, умалишенные, — вернулся я к прежней теме. — По всему видно, они страшные фанатики!

— В этом плане испанцы еще более ненормальные, — покачал головой доктор Монардес. — Но мы с тобой не можем служить примером: ты — португалец, а я, и ты никогда не должен забывать про это, генуэзец по отцу, а мать у меня — еврейка.

«Ни на миг об этом не забываю», — подумал я, а вслух сказал:

— Но, сеньор, вы утверждали, что испанцев не существует.

— Но это не мешает им обладать некоторыми качествами, — ответил доктор и вновь углубился в книгу.

Повернувшись лицом к океану, я продолжил размышлять обо всех, кто уже умер. Например, о мучениках, которых бросали на съедение львам или закалывали копьями… Какие безумцы! Или взять еретиков, которых сжигали на кострах. Патриоты! Воистину лестница безумств! И каждый следующий поднимается по ней на ступеньку выше! А те, кто умер за какую-то идею?! Не знаешь, чего они больше достойны — сожаления или презрения…

— Интересно, сеньор, кто-нибудь отдал свою жизнь за Ренессанс и гуманизм? — обратился я к доктору.

— О, да, — ответил он мне. — Я слышал, что такие случаи имели место в Италии. И это можно объяснить скорее упертостью характера, нежели чем-то иным.

— Но вы бы не стали так поступать?

— Как? — не понял доктор Монардес.

— Вы не стали бы отдавать свою жизнь за Ренессанс и гуманизм?

— Умереть за Ренессанс и гуманизм? Ты сам-то слышишь, что говоришь? — воскликнул доктор даже, как мне показалось, несколько раздраженно. — Да я бы и мизинца своего не дал за Ренессанс и гуманизм! Видишь ли, Гимараеш, есть две разновидности моды. Ты должен научиться их различать. Одна разновидность…

— Знаю, сеньор, вы мне уже говорили.

— Вот как? — удивился доктор. — Ну, хорошо. В таком случае ты знаешь… Но эта книга поистине отвратительна! — заявил доктор и с размаху швырнул ее в сторону. Потом сунул руку в мешок и достал другую. У доктора Монардеса было много книг.

Он снова углубился в чтение, а я повернулся к океану. Я представил себе, как рыбы съедают эти книги и сходят с ума. Потом выходят на поверхность и хотят принести себя в жертву во имя чего-то. Но поблизости нет рыбаков. Рыбы мечутся беспомощно, вода буквально вскипает от обилия рыб, которые ничего не могут сделать. «Что для тебя значит успех?» — спрашивает одна. «Успех, — отвечает другая, — это значит наполнить желудок добрым людям, понравиться им, чтобы при виде рыбы у них начинали течь слюнки». После чего вдруг рыбы исчезают в глубине, а я все так же продолжаю стоять на палубе. Океан безбрежен под серым неприветливым небом. Сейчас я ни о чем не думаю. Но когда я ни о чем не думаю, в голове почему-то начинает вертеться то самое «Urbi et Orbi, Святой отец; Urbi et Orbi, Святой отец». Что за напасть такая, как от этого избавиться?! Просто непостижимо! Интересно, кто-нибудь когда-нибудь умер во имя того, чтобы освободить свой разум от каких-либо навязчивых идей или слов? Например, мученики. Или еретики, сожженные на кострах… Может быть, они умерли, чтобы отделаться от возможности мыслить? Возможно, некоторые из них… Это я могу понять. Но в конце концов, «Urbi et Orbi, Святой отец» — это не самое ужасное, что может завладеть твоим умом.