— Почему же неудачник, сеньор? — возразил я. — Солдат, моряк. Весь мир объехал. К тому же, хороший поэт. Талантливый.

Священник покачал головой, но ничего не сказал.

Доктор вдруг сильно закашлялся.

— Что с вами, сеньор, — встревоженно спросил святой отец. — Уж не заразились ли вы от меня?

— Нет, — ответил доктор, прокашлявшись. — Думаю, это от табака. Время от времени у меня от него першит в горле. Но, разумеется, это не сравнимо с его пользой. И случается только, если глотать дым. Но это не относится к случаям его внешнего приложения, подобных вашему. Вы не должны опасаться.

— А я ничего не боюсь, сеньор, — ответил отец Алькасар. — И полностью вам доверяю.

— Благодарю вас, — ответил доктор. — Так и должно быть. Завтра я снова зайду к вам, чтобы проверить, как идут дела.

Распрощавшись со святым отцом, мы вышли на улицу.

— Значит так, да? — сказал доктор, когда мы вышли на улицу Сьерпес. — Три предмета мне желанны… Подружка Анна…

…ветчина и с тертым сыром баклажаны… — подхватил я, и мы оба рассмеялись.

— Странно, что я с ним не знаком, — сказал доктор. — Он где сейчас живет?

— Да здесь он, — сказал я. — Вернулся и живет в Ла Макарене.

— Смотри-ка, — удивился доктор.

На следующий день святой отец чувствовал себя гораздо лучше, а спустя неделю лихорадка полностью прошла.

Мне запомнились эти стихи Балтасара дель Алькасара не потому, что они были совершенны. Если честно, то они вообще ничего из себя не представляли, но были связаны с моим личным опытом. Моему сердцу тоже дорога одна девушка, да и копченую грудинку я люблю. И мне часто приходилось выбирать между ними. Однажды вечером, после долгого дня работы с доктором Монардесом, мне вдруг ужасно захотелось увидеть красивую девушку Анну, но вместе с тем, я был очень голоден и испытывал желание отправиться в таверну «Три жеребца», чтобы полакомиться копченой грудинкой. К сожалению, это нельзя было совместить. Или одно, или другое. Так обстоят дела в Севилье с красивыми девушками, по крайней мере, с добропорядочными девушками, пока, как говорится, человек холост. А вот когда он женится, то красивая девушка превращается в жену… Так или иначе, с Анной я никак не мог заявиться в таверну.

Меня грызли сомнения. Я остановился и долго стоял на одном месте, потому что не мог решить, куда мне направиться — красавица Анна и «Три жеребца» находились в разных местах. Поэтому я закурил сигариллу, раздумывая, как лучше всего поступить. Мне ужасно хотелось и того, и другого. Я бы даже сказал, что в тот момент я походил на Буриданова осла, что умер от голода, пока колебался, какую копну сена выбрать, Итак, с одной стороны — Анна, а с другой — копченая грудинка. Эта дилемма, по сути, абсолютно естественна, сама природа сделала так, что у человека, особенно молодого, оба влечения выражены достаточно сильно. Не отдавая себе отчета, я вновь прибегнул к табаку как к средству для коррекции природы (это я понял позднее). Каждый знает, что такое копченая грудинка. Но далеко не каждый может представить себе Анну. Это красивая девушка — молодая, здоровая, высокая. Доктор, однажды увидев ее, сказал: «Она даст здоровое потомство». Иными словами, он ее весьма одобрил.

Выкурив сигариллу, я принял твердое решение отправиться к Анне. Я даже успел удивиться, как такой вопрос вообще мог возникнуть? И, разумеется, я поступил правильно. Человеческих самок надо уважать! Доктор Монардес прав: они — высшее творение природы. Во всяком случае, нечто несравнимо большее, чем то животное, из чьего мяса произведена копченая грудинка. Об этом даже неприлично говорить. Хотя, с другой стороны, это просто констатация факта. И как такой факт вообще мог угнездиться у меня в голове?! Не знаю, просто угнездился — и всё. Думаю, это связано с моими многолетними занятиями медициной и наукой биологией. Насколько мне известно, в последнее время это называют «профессиональной деформацией». Понятие хорошее, я бы сказал даже, полезное и наверняка его выдумал какой-то французский философ, а я его с готовностью принял. Не хочу отклоняться от темы, но должен заметить, что если бы это понятие было выдумано каким-то немецким философом, то его название состояло бы по крайней мере из двух-трех словосочетаний, а потому никто не смог бы понять, какое слово к какому понятию относится, и это бы стало предметом бесконечных споров и недоразумений.

Могу привести еще один пример, связанный, хотя и опосредованно, с красавицей Анной. Я уже упоминал, что доктор Монардес живет на улице Сьерпес, название которой на испанском означает ни много, ни мало — Змеиная. Только в этой ненормальной стране могли дать такое название главной улице города. И выстроить дворец дюка Медины Сидонии напротив королевской тюрьмы…

Но вернемся к Анне. Она живет на улице Ферия, неподалеку от монастыря Святого Духа. Я много раз думал, выходя от доктора, как мне поступить: отправиться по улице Имаген и свернуть к площади Воплощения, или, пройдя по Амор де Дьос, повернуть на Моргадо. Трудно сказать, какой путь короче. Однажды я остановился на углу Имаген и Амор де Дьос и закурил сигариллу, пытаясь разрешить этот вопрос раз и навсегда. Я очень сосредоточенно думал около десяти минут, вышагивая по тротуару взад-вперед, вспоминая чуть ли не каждый дом, каждый перекресток, мимо которых мне предстояло пройти. Я не успел решить эту проблему, пока курил сигариллу, и сделал выбор в пользу Амор де Дьос. С тех пор я всегда хожу там. Дотошный читатель может спросить, почему я не измерил оба расстояния шагами. Я дважды пытался это сделать, но безуспешно. Для этого человек должен быть собран и сосредоточен только на подсчете шагов. Если отвлечься хоть на секунду, пиши пропало. Сразу в голове возникает: «Сколько шагов я насчитал: — 335 или 435? А может быть — 353?» Так что не ошибиться очень трудно. Тем более, что шел я к красавице Анне, а не, скажем, к братьям-францисканцам. По пути я витал в облаках, представляя себе разные ситуации, как правило, связанные с девушками. Для человека, занимающегося медициной или вообще наукой, очень трудно не думать о подобных вещах. В некотором роде такой человек становится жертвой собственных профессиональных интересов. Причем это касается всех без исключения людей. Люди в принципе любознательны, особенно в определенных областях, и если бы я был французским философом, я бы назвал это «половым интересом, или половой любознательностью, или половым знанием», что также предопределено природой, ибо она, будучи бессловесной, все-таки отдала этот смутный, неосознанный, неформулируемый, но при том категорический и, надо сказать, весьма эффективный приказ. Вообще-то, природе не нужен язык, это великое человеческое творение, удивительный логос. Как я уже не раз отмечал, она дикая и первичная.

Именно поэтому я и не смог просчитать обе дороги в шагах. Но после того случая, когда я на перекрестке выкурил сигариллу, я всегда отправляюсь по Амор де Дьос, и все мои колебания и сомнения напрочь улетучиваются, что в данном случае гораздо важнее.

И последний пример. Пусть читатель воспримет его как Святую Троицу мудрости, которую способен внушить табак, — мудрости, выражающейся в решительности, отказе от колебаний и способности быстро принимать решения. За всем этим, я так думаю, стоит проницательность, которую дает или пробуждает табак.

Один приятель позвал меня участвовать в кампании по набору добровольцев для нового выступления против голландцев. Эта работа временная, на месяц или два, но за нее хорошо платят. Нужно находиться в пунктах по набору солдат в Севилье или же объезжать окрестности и вербовать добровольцев. Человек должен иметь дар слова, уметь привлекать и убеждать, а у армейских, особенно у низших чинов, интеллект обычно на уровне бревна. Я как ученик доктора Монардеса и вообще ученый человек был для них даром свыше. Никто, разумеется, вообще никогда не слышал о Пелетье дю Мане. При этом людей невозможно было собрать на площади в Дос-Эрманасе и убедить их записаться в армию, просто сказав о заработке. Те, для кого этот аргумент был важным, уже давно записались без нашей помощи. Конечно, ты должен сказать им и об этом, но прежде всего о том, что, будучи в армии, они смогут увидеть другие страны, куда в ином случае никогда не попадут. Нужно пообещать им жизнь, полную приключений и побед, как-то намекнуть, что, в сущности, эта работа гораздо безопаснее, чем может показаться на первый взгляд, внушить, что нет более великого, чем братская солдатская дружба, что солдаты пользуются большим уважением у населения, что армия никогда не оставит их без внимания и прочее, и прочее. Но даже этого недостаточно, да и не столь уж оно важно. Для меня было большим открытием, что самым существенным для людей является чувство патриотизма, которое ты сеешь в их сердцах, убеждая, что наша нация — великая, а ее цели праведны и священны; наши люди благородны и все мы представляем собой неразрывное целое, а над нами неусыпно бдит наш добрый король. И как велика наша родина Испания! (Между прочим, у меня абсолютно исчез акцент). Если все это неустанно повторять бодрым голосом, открываются поразительные результаты. Именно так я и делал. Доктор освободил меня на два месяца, и я ездил по окрестным городам и селам, вещал на площадях, зазывая вступать в армию. Успех был небывалый. Но меня грызло сомнение, потому что как медик я, разумеется, не верил в то, что говорил. Я даже стал колебаться, а стоит ли мне продолжать. Мне казалось, что, пока я говорю, какой-то человек внутри меня слушает и смеется. Просто заливается от смеха. Естественно, я затыкал ему рот, не давая возможности высказаться, но это очень трудно делать на протяжении всего дня и в течение продолжительного времени. Тот, кто с этим никогда не сталкивался, может удивиться моим словам. Я пытался убедить себя в том, что привыкну, просто нужно время, но свыкнуться было неимоверно трудно. Я ощущал какое-то напряжение и усталость, что нельзя объяснить только разъездами. «Какое счастье, — подумал я однажды, — что я живу и работаю у доктора Монардеса, которому всегда могу сказать то, что думаю!» Разумеется, за редким исключением, когда есть вероятность, что он замахнется тростью или отпустит в мой адрес едкое (порой слишком едкое!) словцо. Но те люди, из королевской армии, не станут ограничиваться едким словцом или тростью. О, нет! Делать было нечего — взялся за гуж, не говори, что не дюж! Я должен был говорить то, что нужно. Я же не сумасшедший, чтобы говорить то, что думаю на самом деле, иначе бы мне не поздоровилось. В лучшем случае — меня бы, подобно Сервантесу, посадили в севильскую тюрьму. Только, в отличие от него, мне бы не улыбнулось счастье выйти оттуда через год, я бы там и сгнил.