— Ну наконец-то, Гимараеш, — выкрикивает доктор. — Я уже было подумал, что ты уехал в Португалию.

— Что мне там делать? В Португалии ничего нет, — отвечаю я, помогая Хесусу запрягать лошадей. — Лопе здесь.

— Не может быть, — восклицает доктор.

— Здесь он, здесь, — подтверждает и Хесус. — Будем с ним играть трагедию.

— И где же? — интересуется доктор.

— В «Марии Иммакулате», — отвечаю я.

В таком случае поехали. Чем раньше мы выедем и поймем, чего от нас хотят, тем скорее сможем вернуться. Кто рано встает…

— …тому Бог подает, — закончил я фразу.

Спустя несколько минут мы уже были в пути. Я высунул руку из окна кареты и ощутил легкий, приятный ветерок. Солнце прогрело воздух, и я закрыл глаза. Сквозь веки я ощущаю, как солнечные блики пробираются сквозь кроны придорожных деревьев и легонько перебегают по моим сомкнутым векам. Я слышу стук колес и цокот копыт. Рядом со мной доктор Монардес закуривает сигариллу. На секунду я открываю один глаз и смотрю на него. Он повернулся в сторону и задумчиво глядит в окно. Лицо его разделено пополам светом и тенью. Я снова закрываю глаза и слушаю звуки, сопровождающие нашу поездку. Urbi, Urbi et Orbi, римлянин Эпиктет.

В Пиньяне нас уже ждали. На этот раз — женщина, вся отекшая, лежала на кровати и громко стонала. Ее огромный живот занимал половину кровати.

— Спокойно, женщина, — сказал доктор, положив ей руку на лоб. — На каком ты месяце вздутия?

— На восьмом, — ответила она, продолжая стонать.

Поскольку я знал, что нужно делать в таких случаях, я попросил принести дров, разжег огонь в печи и стал ждать, приготовив большой лист табака.

— Как тебя зовут? — услышал я голос доктора у себя за спиной.

— Мария, — ответила женщина.

— Зачем я спрашиваю… — пробормотал доктор себе под нос.

Когда огонь в печи достаточно разгорелся, я разворошил дрова, отодвинул щипцами пару угольков в сторону и принялся вертеть над ними лист табака, словно мясо на вертеле. Листку предстояло нагреться, но не сгореть. Поскольку у меня уже был опыт в «поджарке табака», как называет этот процесс доктор Монардес, то очень скоро лист был готов. В свое время для достижения нужного результата мне нужно было два-три листка, но постепенно я добился большой ловкости в этом деле. Перебрасывая горячий листок из одной руки в другую, я подошел к кровати и осторожно положил его на пупок.

— Ох! — произнесла женщина.

— Это сеньор да Сильва, — представил меня доктор, — мой помощник. Этот листок сейчас тебя согреет, вытянет жидкость наверх и через пупок тепло проникнет точно туда, куда надо.

Но желанного эффекта не случилось. Обычно дело не ограничивалось только одним листком табака. Женщина продолжала стонать, и доктор, выждав немного, дабы увериться, что лист не поможет, сунул руку в карман и вынул оттуда сигариллу.

— Женщина, — сказал он торжественно, тремя пальцами держа, словно копье, нашу панацею у нее перед глазами — это сигарилла. Я попрошу тебя вдохнуть немного дыма, задержать его во рту, не глотая, и сразу выдохнуть. И так два-три раза. А потом сглотнуть слюну. Помни, совсем чуть-чуть, — снова повторил доктор, протягивая ей зажженную сигариллу, — иначе ты можешь нанести вред плоду.

— А что, если она возьмет да скинет? — встревоженно спросил меня муж женщины, который вместе со мной наблюдал за происходящим из дальнего угла комнаты.

— Ну, — сказал я, склонив голову набок, как обычно делаю в подобных случаях. — Как это так — скинет! Это тебе природа, а не фунт изюма. Это сила!

Мне вспомнился сонет Пелетье «L’Amour des amours», в котором он описывает, как молодая еще планета Земля на бегу наскочила на небесное тело в виде медузы и непроизвольно родила Луну. «Выпала из утробы малютка невинная» — вот его точные слова. Разумеется, речь идет о Луне — это она невинная. Иначе Земля должна была родить другую планету. Поэтому Марс, от которого Земля была беременна, был весьма обижен, разочарован и раздосадован. Он отвернулся от нее, а потом вообще охладел. С тех пор оба, некогда пылавшие любовью друг к другу, держатся на расстоянии, а Луна, рожденная преждевременно, кружит неживая в пространстве. Но нигде не говорится, что же произошло с той самой Медузой. Когда я впервые прочитал об этом, то в нетерпении пролистал книгу до конца, надеясь найти упоминание о Медузе, но ничего не нашел. Однако я не сдался и спустя какое-то время вновь прочитал внимательно каждую строчку и опять ничего не обнаружил. Зато открыл для себя прекрасного поэта. Как говорится, нет худа без добра.

Сигарилла сделала свое дело. Женщина успокоилась, боль стихла, капли пота струились по ее лицу. Она лежала на кровати с большим белым животом, вздувшимся, как… может быть, как щит Ахилла, как белый холм над рекой, как мраморный бочонок, как стог сена… Природа наполнила ей утробу и раздула женщину до предела. «Как это ужасно, — подумалось мне, — быть настолько близким к природе, настолько тесно связанным с ней. Она не уступит ни на йоту и никогда не пожалеет тебя. Если только табак не сомкнет свои корявые пальцы у нее на горле».

— Утихомирился, — сказала женщина, положив руку себе на живот чуть выше табачного листа.

— Конечно, как же ему не утихомириться… — покивал головой доктор. Потом он повернулся к мужу и сказал: — На всякий случай я тебе оставлю сигариллу, вдруг понадобится. Но смотри, не выкури ее! — строго предупредил он мужчину.

— Как же я могу ее выкурить! — ответил он и принялся рассуждать на эту тему. Доктор, поджав губы и не скрывая досады, слушал этот поток слов, пока я не выдержал и не прервал его:

— Хватит, замолчи, мы приехали не для того, чтобы все это выслушивать.

И он замолчал. Не хватало только из-за этого болтуна упустить нашего полоумного Лопе!

Когда мы вышли наружу, доктор сказал мне:

— Гимараеш, позволь сделать тебе замечание. Ты не должен был затыкать ему рот. Да, наша больная — женщина, но платит тебе он. Никогда не забывай, кто платит. В конце концов, для нас важен именно он.

— Да заплатит он, никуда не денется, черт бы его побрал.

— Да, так, но тем не менее… Впредь не забывайся… Это очень важно…

Потом мы уселись в карету и отправились в Севилью. Как-то само собой разговор зашел о женщине.

— Человеческая самка, — сказал доктор, — это любимое оружие Природы. Я абсолютно убежден, что в иерархии всех существ природа поставила ее на самую вершину, гораздо выше того места, что отведено тебе или мне. Нет существа, которое бы стояло выше самки. Ты, конечно, можешь сказать, что все самки способны плодиться, и некоторые даже более обильно, чем человеческие. Например, пчелы, гусеницы и т. д. Да, это так, хотя, может быть, и не так… Но не в этом дело. Женщина — она не только приумножает природу, она может поддерживать беседу, петь, играть на музыкальных инструментах, прихорашиваться перед зеркалом… Думать, — продолжил доктор, немного помолчав, — смеяться, плясать. Невероятно!

— Но природа и ее не жалеет, и ее мучает, — возразил я. — Настолько она безрассудна.

— Нет, нет, не из-за этого, — ответил доктор. — Ты должен понимать такие вещи, если хочешь стать хорошим врачом, — он назидательно поднял палец кверху. — Природа оказывает воздействие через изобилие. Она создает такое множество существ, что может позволить себе быть безразличной к каждому из них в отдельности. Человеческих самок, например, так много, что даже если половина из них вдруг исчезнет, ничего особенного не произойдет, разве что станет чуть потише.

Я вдруг вспомнил, как Хесус воскликнул в театре: «Святые угодники! Моя жена мертва, она отказалась стирать!»

— Могут появиться и неудобства, — заметил я.

— Не такие уж большие, — ответил доктор. — Во всяком случае, останется достаточно женщин, чтобы природа могла и дальше приумножаться. Словно листья на деревьях, не так ли, Гимараеш? Разве кто-то обращает внимание на один листок? Даже если все листья опадут, на следующий год они появятся снова.