— Это, — пояснил доктор, — остановит дальнейшее разрушение зуба и вытянет гной. Когда станешь плевать, смотри не выплюнь табак. Завтра я приду и сменю шарик. За два-три дня все должно пройти.

— Спасибо, доктор, — сказал Сервантес.

— Скажи мне как другу, ты и вправду украл те деньги? — спросил доктор.

— Ни единой монетки! — решительно заявил Сервантес. — Да если бы я их украл, тут бы уже все знали. Здесь и у стен есть уши!

Доктор бросил быстрый взгляд на стену. Я невольно сделал то же самое. Разумеется, как мы сразу не догадались. Ведь это так очевидно…

— Ты похож на отца, — покачал головой доктор Монардес. — В свое время для того, чтобы практиковать медицину, Родриго пытался всех убедить, что получил степень лиценциата, а на поверку оказалось, что всего лишь бакалавра.

— Но был он не хуже любого лиценциата, — возразил Сервантес.

— Да, правда, — согласился доктор, — хотя кто знает, был ли он даже бакалавром. Ну да бог с этим! Профессионалом он и вправду был настоящим. А в нашем ремесле это главное. Да и в вашем тоже.

— Наверное, это относится ко всем профессиям, сеньор, — сказал Сервантес.

— Да, — подтвердил доктор.

Я тоже согласился, хотя, между прочим, и у меня нет бакалаврской степени. Я в этом не нуждаюсь. Мне приходило в голову поторчать пару лет в Университете, подумаешь, что тут такого. Но они, помимо прочего, еще и денег хотят, а это уже слишком.

Доктор продолжил беседовать с Сервантесом, подшучивая над ним, из чего можно было заключить, что он не слишком ему верит, — ни ему, ни так называемым «честным людям». И вот тогда Сервантес произнес слова, которые я хорошо запомнил:

— Это философия древних киников, сеньор, — сказал он. — Она стара как мир и основательна. Но плохо то, что сейчас, даже если сам Христос сойдет на землю, вы все равно никогда не поверите в чудо. Решите, что он — обманщик, который говорит и действует ради собственных корыстных намерений, руководствуясь скрытыми целями и помыслами. Вы будете подозревать его в лицемерии. Киники утверждают, что мир ужасен, а люди лицемерны, суетны и лживы, что каждого интересует только его собственное благо. Когда все так рассуждают и верят в это, мир не меняется, оставаясь таким же плохим, либо становится еще хуже. Потому что в таком случае он просто не может измениться.

— Да, так он никогда не изменится, — утвердительно кивнул доктор Монардес. — Он может измениться только с помощью здравого, холодного разума. С помощью медицины, знания, науки. Только так можно чего-то достичь.

— Но подобные перемены вряд ли будут значительными, сеньор, — заметил Сервантес.

— Кто знает, поживем — увидим, — ответил доктор Монардес. — Во всяком случае, если бы люди не открыли лечебную силу табака, то этот маленький шарик не лежал бы сейчас у тебя во рту и зуб невозможно было бы спасти.

— Ну да, — засмеялся Сервантес. — Сегодня один зуб, а завтра — целую челюсть.

— Привожу конкретный пример, — ответил доктор. — Ты и сам мог бы подумать и попытаться себе представить ход событий. Хотя это бессмысленно, ибо никому не дано знать, что и как будет развиваться дальше. Моралисты утверждают…

— Я к ним не принадлежу, сеньор, — заметил Сервантес.

— Моралисты утверждают, — продолжал доктор, укладывая свои вещи в сумку, — что нужно менять людей вместо того, чтобы менять обстоятельства. Людей изменить невозможно, а вот обстоятельства — совсем другое дело. Впрочем, наш друг Фичино из Италии настаивает, что и людей можно изменить. Путем образования, говорит он. Кто знает… Может быть. Во всяком случае, обстоятельства — можно. Оставь в покое людей и попытайся изменить обстоятельства. И это действительно получится. Итак, Сервантес, до завтра. Смотри, не выплюнь шарик.

— Спасибо, доктор, — сказал Сервантес и поднялся с топчана, на котором сидел. — Я буду стараться.

Так закончилось наше первое посещение Сервантеса.

Выходя, я увидел Ринкона среди людей в коридоре и подошел к нему.

— Что ты тут делаешь? — изумленно спросил я. В первый момент я было подумал, что его посадили в тюрьму.

— У меня здесь друзья, — ответил он. — Время от времени я прихожу с ними повидаться.

— А-а, — протянул я и, махнув рукой, заторопился к доктору, который не заметил, что я отстал, и теперь искал меня, недоуменно оглядываясь по сторонам.

— Куда ты делся? — удивленно спросил он. — Я решил, что с тобой что-то случилось.

— Я увидел Ринкона, — сообщил я доктору.

— Как? Ринкон здесь? — удивился доктор.

— Пришел к кому-то на свидание, — пояснил я.

— Ах, вот как, — кивнул доктор.

На следующий день мы снова пришли к Сервантесу, чтобы сменить ему табачный шарик. А на третий день его освободили. Зуб у него перестал болеть, он ощущал лишь легкое онемение, особенно когда ел. Но доктор сказал, что с течением времени и это должно пройти. После выхода из тюрьмы Сервантес пришел к доктору, и мы втроем отправились в таверну «Три жеребца», чтобы пропустить по стаканчику хереса. Семья Сервантеса больше здесь не жила, она переселилась в Мадрид. Здесь оставались только его дальние родственники, жившие на улице Ферия. Он собирался потом зайти к ним, после чего уехать в Мадрид или, быть может, в Барселону — еще не решил. «Я решу по дороге», — сказал он нам. Мы немного посидели в таверне, поговорили, а потом расстались. Он направился на улицу Ферия, а мы — обратно на улицу Сьерпес. Сервантес был в хорошем настроении, его, как нетрудно догадаться, переполняла радость. «Я снова свободен, — заявил он. — Свобода все-таки — великое дело».

Мне нравится, когда у людей хорошее настроение. Радостные люди светятся надеждой, жизнелюбием. Они светятся свободой. Доктор почти никогда не бывает таким — не знаю почему, но он всегда слегка раздражен. Да, он любит жизнь, но как-то по-своему, на собственный лад.

— Я расскажу о вас уже в следующем моем произведении, сеньор! Непременно! — выкрикнул Сервантес, отойдя от нас шагов на десять и подняв на прощание руку. — Я уже придумал рассказ о двух собаках, получится очень хорошо. Ждите.

— Хорошо. Спасибо большое, — ответил доктор с какими-то особыми нотами в голосе.

Сервантес развернулся и быстрыми шагами пошел дальше по улице. За спиной у него покачивался большой мешок.

— Может быть, вторая собака — это ты, — обратился ко мне доктор.

— Я ничего не имею против, — сказал я, хотя меня несколько задело его замечание. — Я люблю собак. В детстве я рос вместе с ними. Отец держал во дворе двух собак, а в нашем саду в Рохасе…

— Да, да, хорошо, — отмахнулся доктор. — Иди вперед, а то путаешься под ногами.

Мы пошли дальше.

Когда мы пришли к иезуиту отцу Луису дель Алькасару, перед нами предстала удивительная картина. Лихорадка у него никак не проходила, но, как читатель сам сможет убедиться, по странным причинам. Мы застали его дрожащим как осиновый лист. Зубы его выбивали дробь, но при этом он сидел в кровати в одной нижней рубахе. В руке падре держал перо, на коленях — лист бумаги, на столике перед ним стояла чернильница, рядом лежала открытая Библия. К его голове со вчерашнего дня все еще был привязан табачный лист, а сам он был весь забрызган чернилами. И все вокруг было забрызгано чернилами — рубашка, одеяло, борода, шея, листы бумаги, даже страницы Библии. Рука его сильно дрожала. Возможно, этим объяснялось, почему все буквы напоминали огромные кривые закорючки.

В первый момент мы с доктором Монардесом буквально остолбенели, настолько нас поразил вид святого отца. Он поздоровался с нами кивком головы, продолжая сильно дрожать.

— Что с вами, падре? — спросил доктор Монардес. — Лихорадка, по-видимому, усилилась?

Это было заметно невооруженным глазом, но ответ святого отца оказался несколько неожиданным.

— Эта лихорадка — дар Божий, сеньоры, — сказал он, и я должен отметить, что в его голосе звучал энтузиазм. — Благодаря ей, сегодня ночью меня посетили исключительные видения.