— Но есть редкие, уникальные явления, — снова возразил я.

— Да, несносный старик Платон тоже так говорит, — кивнул доктор Монардес. — Между прочим, надо отметить, что все старики несносны по вполне понятным причинам. Но эту мысль я разовью как-нибудь в другой раз. Что же касается того, о чем ты говоришь — что ж, природа все равно расстанется с некоторыми из своих созданий, поскольку не знает, как их приумножить и вообще, что с ними делать. Так что нет смысла и говорить об этом. В том-то все и дело, что секрет — в изобилии, в нем же — и разгадка. И жизнь, и смерть объясняются стремлением к изобилию. Поэтому нельзя говорить о каком-либо особом смысле чего-то. За исключением, разумеется, медицины.

— Ваша мудрость, сеньор, тоже имеет склонность к изобилию, она полна смыслов, — заявил я. Я уже занял стойку, характерную для ситуации, когда меня что-то очень впечатляет. Я перенял ее у Васко да Герейры. Он утверждал, что стойка очень древняя и была известна еще в античности, а придумал ее некий Роден, если я не ошибаюсь. Этот Роден был греком по национальности. Я не знаю, откуда все это было известны Васко да Герейре. Предполагаю, что он узнал об этом во время плавания с Магелланом. Три года в открытом море — очень большой срок. Каждый станет рассказывать о том, что он когда-то видел, слышал, читал или о чем размышлял. Если подумать, что человек за пять минут или максимум за полчаса может рассказать о том, что с ним происходило на протяжении целого года, оторопь берет. Начнешь рассказывать и неминуемо сделаешь вывод, что жизнь была прожита зря.

— Изобилие, Гимараеш, — продолжил доктор Монардес, окрыленный, как мне показалось, моей реакцией, — это тайна всего сущего. Иначе изобилие стало бы единственной целью, но поскольку…

— Сеньоры, — раздался в этот момент голос Хесуса, который остановил карету, — я пойду… Не могу больше терпеть.

Он прошел мимо нас какой-то странной походкой, пересек дорогу и присел в высоких зарослях травы.

«Неужели и это тоже склонно к изобилию?» — подумал я.

— Хесус, — выкрикнул доктор Монардес, — Чего ты полез в траву? Еще подцепишь там какого-нибудь клеща…

— Не могу же я с…ть на дороге, сеньор, — ответил тот. Его задница неясно виднелась в уже опустившихся сумерках, белея среди травы, как старая, стертая временем серебряная монета в куче навоза, как сказал бы Пелетье (может быть).

— Почему не можешь, — возразил доктор. — Без того вся дорога покрыта фекалиями.

— Не могу, — упрямо повторил Хесус. — Лошади пугаются.

— Мда… Что? — прокричал доктор.

— Лошади! Лошади пугаются, сеньор.

— А, ясно, — сказал доктор, но по его взгляду было видно, что он ничего не понял. Я тоже не понял, но, честно сказать, меньше всего стал бы сейчас размышлять над словами нашего кучера.

— Поторопись, Хесус, — спустя немного времени крикнул доктор. — А то упустим Лопе.

— Иду, иду, сеньор, — ответил Хесус и спустя минуту-другую действительно появился, застегивая на ходу штаны.

— Что ж поделаешь, сеньоры, — сказал он, проходя мимо. — Все мы люди…

— И то правда, — пробормотал доктор. — Где есть одно, там есть и другое.

Я сразу понял, что он хотел сказать, и засмеялся. Без ложной скромности должен заметить, чтобы читатель впредь не удивлялся, что я схватываю на лету, догадываюсь о невысказанном, усваиваю новые знания с потрясающей быстротой и, как утверждают люди, со мной хорошо знакомые, с удивительной проницательностью. Не подумайте, что я хвастаюсь, просто воспринимаю эти свои качества как данность. В конце концов, я не мог бы быть иным, но только таким, каков я есть на самом деле. К счастью, в отличие от многих, мне другого и не нужно. Мысль об этом приносит мне глубокое удовлетворение, несмотря на то, что меня немного мучает моя нынешняя бедность. Но у таких людей, как я, это не продолжается долго. Взять хотя бы доктора Монардеса…

— Севилья, сеньоры.

— Да, действительно.

На сцене «Театра Марии Иммакулаты» Хесус, воздев к небу руки, вопит:

— Святые угодники! Жена моя мертва, она отказалась стирать!

Он принимается рыдать и рвет на себе рубашку, сшитую, наверное, специально по этому случаю из какой-то скатерти в желто-красных квадратиках, взятой в таверне. Потом изо всех сил пинает ведро с водой. Брызги попадают на зрителей, сидящих в первом ряду, и они начинают роптать. Но их недовольство заглушают бурные овации, которые устраивают люди Лопе, сидящие в левом углу партера. Поднявшись с мест, они восторженно рукоплещут. Делать нечего, я тоже следую их примеру. Хесус, улыбаясь до ушей, сбегает со сцены.

Дон Гарсия де Бланко строго отчитывает свою хорошенькую дочь, которая отказывается выходить замуж за хитрого мавра Альфонсо, представившегося аристократом из Арагона, хотя по сути он — мориск[5]из Гранады. Рядом с доном стоит местный священник Родригес. Смиренно сложив руки на груди, он убеждает красивую Марию отдать руку и сердце «аристократу» Альфонсо, потому что хитрый мавр пообещал ему сто дукатов за помощь. Кроме того, они договорились обмануть дона Гарсию, чтобы потом поделить его состояние. Девушка в рыданиях убегает, за ней следуют священник и сам дон Гарсия, в задумчивости положив руку на лоб.

На сцене появляется настоящий возлюбленный Марии — кабальеро Моралес. Он верхом на коне, с обнаженной шпагой в одной руке и знаменем Эрнана Кортеса — в другой. Конь накрыт желтым плащом с красными львами Габсбургов, из-под которого виднеются грязные порванные сапоги Энрике и еще две ноги. Но это не ноги Хесуса. На этот раз ему повезло.

Кабальеро Моралес пламенно говорит о любви. Он рассказывает, что во имя любви сражался в Америке, воевал против турок, берберов, а также в Италии и Нижних землях. Убил много врагов. Под бурные аплодисменты он размахивает шпагой и знаменем Кортеса. Конь в это время скачет от одного края сцены к другому. С моего места на балконе отлично видно, кто в это время имитирует ржанье коня за левой кулисой — разумеется, Хесус. Отличный выбор.

Внизу люди Лопе вскочили на ноги еще с появлением кабальеро и не прекращают хлопать и бурно выражать свои чувства. Я тоже не могу усидеть на месте. Наконец кабальеро Моралес клянется Святой Кровью, что завоюет руку и сердце красавицы Марии или погибнет. После чего он покидает сцену, а я могу сесть. Облегченно вздохнув, я закуриваю сигариллу. В темноте сцена словно отдаляется, долетающие до меня звуки я воспринимаю как далекое жужжание, как журчание потока. Дым обволакивает меня, убаюкивая…

Люди — словно этот маленький, полутемный театр, — думается мне, — где разыгрываются их пьесы. А когда выйдешь наружу, оказываешься в природе. Там все озарено другим светом. Без разницы — день это или ночь, свет совсем иной. Начинаются улицы, дома, Гвадалквивир, мосты вдали, люди, снующие туда-сюда, начинаются холмы, дороги, облака, оливковые рощи, виноградники, реки, ветер… И этому нет конца. Все бесконечно. Природа, одним словом.

Вдруг я замечаю, что все люди вокруг меня стоят, и быстро вскакиваю с места. Сигарилла мешает мне, и я бросаю ее вниз, в партер. Не знаю, что с ней сталось потом. Но зато вижу, что происходит на сцене. Кабальеро Моралес обнимает донью Марию, все так же не выпуская шпагу из рук. Рядом лежит пронзенный коварный мавр. Дон Гарсия де Бланко, подняв руку, торжественно благословляет влюбленных. В стороне Хесус и еще несколько деревенских пинают в зад продажного священника, размахивая знаменем Эрнана Кортеса и постепенно выталкивают его со сцены. В этот момент появляется якобы умершая супруга. «Ну ты даешь, Лопе, — думаю я. — У тебя уже люди воскресают». Но нет, она не умерла, а просто потерялась в лесу. Супруги обнимаются, и она начинает ругать за что-то Хесуса. Кабальеро и Мария, тоже обнявшись, подходят к ним. Кабальеро с улыбкой берет у Хесуса знамя Кортеса и дает ему в знак благодарности две мелкие монеты. Пока Хесус и его супруга раскланиваются, на сцене вновь появляется конь, на этот раз — с шестью ногами. Кабальеро Моралес и Мария взбираются на него, кабальеро произносит несколько напутствий публике, обещая ей счастливую жизнь в будущем. Помахав рукой, оба покидают сцену с правой стороны. Помнится, утром Хесус говорил, что это будет трагедия, но Лопе, судя по всему, в последний момент изменил свой замысел.